К 80-летию

Чтобы культура (цивилизация, «культурно-исторический тип») жила, необходимо иметь поименованными все ее основные «параметры». Как только культура теряет способность выражать, высказывать себя на своем языке, она оказывается в ситуации заката. Поэтому завет Анны Ахматовой – «Но мы сохраним тебя, русская речь» – имеет не только глубоко патриотический, но и цивилизационный смысл. Более того, судьба латыни свидетельствует: язык и есть вместилище цивилизации, культуры, «культурно-исторического типа». Именно в нем сохраняются институты, которые используются и следующими поколениями. Архитектура, живопись и т.д. тоже важнейшие трансляторы как «настоящего», так и «вечного» любой значительной культуры.

Если цивилизация не «говорит», она перестает существовать. Язык – онтологическое качество человека. И одновременно те ворота, в которые входит наследие иных культур. Ведь только через поименование возможно наследование. В русской культуре примерно раз в сто лет является человек, находящий слова для обозначения сущего. Это – Пушкин, Пастернак, Бродский. Они – волшебные поэты; звуки их речи (и прозаической тоже) становятся воздухом, которым дышат современники и их потомки. Я называю троих ради краткости. На самом деле, их больше. После 1917 г. – Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Платонов, Булгаков, Набоков, Солженицын. По дороге не забудем Блока, Маяковского, Еленина, Окуджаву, Высоцкого… Ну, а Слуцкий, Самойлов, Левитанский, Ахмадулина…

Но у Бродского особая роль. Именно в его языке мировая культура (как сказал бы он сам), русская эстетическая традиция, современность нашли свое воплощение. Причем не выпирало ни одно из наследований.

Если «деревенщики» думали, что говорят народным языком, то Бродский сам был этим языком. Согласно Пастернаку, Блок – это голос нового большого города. Бродский – новой урбанизированной страны.

И подобно своим предшественникам (Пушкину, Пастернаку, которых, кажется, не очень жаловал, правда, в разной степени) находил новые пространства для экспансии русской культуры. Одновременно вслед за Мандельштамом вводил ее в мировую. Иными словами, утверждал русскую культуру частным случаем (вариантом) мировой.

Используя особенности англоязычного сознания и возможности английского языка, будил фундаментальные потенциалы русского, не активированные до него. Если Пастернак и Цветаева пользовались открытиями Рильке, то Бродский – Одена. Ему повезло, и он сам так выбрал, что стал имплементатором главного языка ХХ столетия (английского) в русский. Он выводил русскую речь (не только поэтическую) из культурной изоляции, на которую ее обрекали большевиствующие начальники. В очередной раз в отечественной истории им было прорублено окно в мир и взята на себя ответственность за эстетическую логистику.

Будучи очень русским, очень петербургским стихотворцем, выросшем на русско-петербургском воздухе, Бродский творчески преодолевал «местечковую» замкнутость этого опыта, этой поэтики. Именно в таком смысле следует понимать слова Анны Ахматовой и Надежды Мандельштам: «Явился новый Ося (Иосиф)». Дело было не только в гениальности Осипа Эмильевича и Иосифа Александровича, но и в их общей исторической миссии – включать русскую культуру в мировую, полагать русскую культуру одним из главных вариантов мировой.

И еще. По разным причинам у нас не было литературы «потерянного поколения» (Хемингуэй, Ремарк, Олдингтон, Арагон и т.д.). Революция, Гражданская война, Террор как-то заслонили собой Первую мировую войну, и ее молодые участники не стали героями новой литературы. Но это поколение и эта литература явились у нас в конце пятидесятых – начале шестидесятых (Аксенов, Довлатов и др.). В определенном смысле и Бродский. Все они – такие хмурые, усталые, полугерои–полужертвы, экзистенциалисты. Немного плейбои, герои-любовники, немного неудачники, недооцененные своими подругами. Эдакие симпатичные мудрецы с вечной сигаретой, прилепившейся к губам. Эстетически привлекательные типы. Возродившие в русской культуре чувство собственного достоинства. Лишние люди в эпоху нелюдей. Наполненные каким-то недоступным знанием. Эзотерики. Поздние западники. Моралисты.

О них прекрасно сказал сам Бродский (он и был прекраснее всех). – «Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не умел писать по-русски лучше, чем они, никто не презирал наше время сильнее. Для этих людей цивилизация значила больше, чем насущный хлеб и ночная ласка. И не были они, как может показаться (мне, например. – Ю.П.), еще одним потерянным поколением. Это было единственное поколение русских, которое нашло себя, для которого Джотто и Мандельштам были насущнее собственных судеб. Бедно одетые, но чем-то все-таки элегантные, тасуемые корявыми руками своих непосредственных начальников, удиравшие, как зайцы, от ретивых государственных гончих, и еще более ретивых лисиц, бедные и уже не молодые, они все равно хранили любовь к несуществующему (или существующему в их лысеющих головах) предмету, именуемому цивилизаций. Безнадежно отрезанные от большого мира, они думали, что уж этот должен быть похож на них; теперь они знают, что и он похож на других, только нарядней. Я пишу это, закрываю глаза и почти вижу, как они стоят в своих обшарпанных кухнях со стаканами в руках и ироническими гримасами на лицах. «Давай, давай, – усмехаются они. – Liberté, Egalité, Fraterneté…» Почему никто не добавит Культуру?»

Бродскому, который в целом невысоко ценил русскую прозу ХХ века, я бы предъявил этот отрывок. Здесь все сказано о его современниках и о самом себе. Действительно, «никто не умел писать по-русски лучше…». Джотто и Мандельштам – вот формула мировой культуры, «агентами» которой были эти «лысеющие» парни.

Поколение Бродского появилось на свет в конце тридцатых – самом начале сороковых. Это было время террористического безумия и страха, охвативших только в моей стране более ста миллионов человек. Тогда-то и родились они – те, которым предстояло спасти Отечество, не допустить его полной гибели. Смотрите: Алексей Герман, Владимир Высоцкий, Сергей Аверинцев, Лев Лосев, Белла Ахмадулина и др.

И это спасение произошло через создание нового языка (и не только литературного, также языка кино, театра, музыки, живописи и т.д.). Можно сказать: языка после Катастрофы. Новый язык стал также следствием невероятной энергетической заряженности этого поколения. Энергия слова и звука, кинообраза и цвета достигли в нем исторического максимума (во всяком случае, для России). То, что ранее было доступно единицам (скажем, Цветаевой и Шостаковичу), явилось важнейшей характеристикой этой генерации. Естественно, энергия конденсировалась в лучших, сильнейших.

В первую очередь, я назвал бы троих. Бродский, Герман, Высоцкий. Именно им удалось сказать urbi et orbi «о мире ранее неведомых целей и стремлений, задач и подвигов, новой строгости и новых испытаний» (Б. Пастернак). И именно они выполнили, казалось бы, невыполнимый завет Бориса Леонидовича: «писать (снимать кино, сочинять музыку. – Ю.П.)… не ошеломляюще, писать бледнее, чем изображали Петербург Гоголь и Достоевский, – не только бессмысленно и бесцельно, писать так – низко и бессовестно». Литература Бродского (поэзия и эссе), «Мой друг Иван Лапшин», «Охота на волков» – ошеломляющи, высоки и совестливы.

Заслуга Бродского и в том, что он дал модель поведения человека после Катастрофы, человека – результата Катастрофы. Это – модель мужества (порой и героизма), индивидуальной ответственности и одновременно – смирения. «Жрал хлеб изгнания, не оставляя корок». «Только с горем я чувствую солидарность».

Диссиденты, инакомыслящие, правозащитники противопоставляли господствовавшей диктатуре иную, вымышленную, реальность: политическую, правовую, реже – экономическую. Бродский – язык и литературу.

«Вещи более древние, неизбежные и долговечные, нежели любая форма общественной организации. Негодование, ирония или безразличие, выражаемые литературой зачастую по отношению к государству есть, по существу, реакция… бесконечного по отношению к временному, ограниченному. По крайней мере до тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства. Политическая система, форма общественного устройства, как всякая система вообще, есть, по определению, форма прошедшего времени, пытающегося навязать себе настоящему (а зачастую и будущему) и человек, чья профессия язык, последний, кто может позволить себе позабыть об этом».

Иначе говоря, в борьбе за человеческое существование Бродский опирается на мировую культуру, запечатленную прежде всего в языке. Культура, искусство, язык индивидуализируют человека, освобождают от массовидных клише, восстанавливают в нем его бессмертное призвание.

В нобелевской лекции Бродского мы читаем: «Как можно сочинять музыку после Аушвица» – вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, – повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких… Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае, оказалось способным сочинять эту музыку».

Действительно, это поколение выработало язык (вообще искусство), вернувший нас в более или менее нормальный мир после эпохи всеобщего озверения. Но – с учетом того, что произошло.

Лучшую оценку этому поколению дал сам Бродский. «…Поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените своей богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось – по крайней мере, в России, – есть не в малой степени заслуга моего поколения… И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой, вспоминая Мандельштама, я бы добавил – перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом – точнее, пугающем своей опустошенностью месте и что… стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным новым или казавшимся нам таким, современным содержанием».

Его нет с нами уже почти четверть века. Однако, если можно так выразиться, присутствие Бродского нарастает. Он воздействует и определяет не только поэзию, но и в целом наше существование.

Что же касается Бродского–поэта, то ему, как никому другому, подходят слова Пастернака о Блоке (еще раз забудем, что в отличие от Ахматовой, Мандельштама, Цветаевой, это – не его «герои»). У него «было всё, что создает великого поэта, – огонь, нежность, проникновение, свой образ мира, свой дар особого, все претворяющего прикосновения, своя сдержанность…»

Явление Бродского симптоматично. Оно свидетельствует об огромных потенциалах русской культуры и языка. Укрепляет надежду на новые открытия, утоляет боль от его пессимизма в отношении русской прозы «после Достоевского» (см. эссе «Катастрофы в воздухе»). Ахматова с самоиронией писала: «Я научила женщин говорить». Бродский научил говорить всех нас, а некоторых и думать (отношу себя к этим «некоторым»). Это не значит, что нам доступны высота и масштаб его мысли, но хотя бы направление, темы, формулировки. Уже несколько десятилетий он – центральная фигура отечественной истории и культуры, образец поведения, достоинства и мужества. (Название этого теста есть цитата из английского литератора и церковного деятеля XIX в. Мэтью Арнолда).