За обломовским хребтом
К 160-летию со дня публикации великого романа Ивана ГОНЧАРОВА «Обломов»
Посвящается милой моей Таточке
* * *
Проницательный Андрей Штольц считал, что поговорить с Обломовым – все равно что «возвратиться «от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком». Поразительная характеристика! Герой, чье имя стало нарицательным и символизирует лень, апатию, инфантильность, сравнивается со светлой и просторной березовой рощей. Сколь о многом говорит это сравнение!
Имя Ильи Ильича Обломова известно сегодня каждому, а титульное свойство Обломова – обломовщина – вошло в обиход более чем основательно. И сколько написано и сказано про Обломова! Одну только книгу Юрия Лощица, просиявшую новым светом в понимании Гончарова, можно читать снова и снова, открывая новые дали гончаровских романов. И все же: так ли хорошо мы знаем Обломова и взрастившую его стихию? Да и как относиться к Обломову и обломовщине сегодня, когда техническое развитие опережает, порой, духовное?
Сердце романа в Обломовке. И только попав сюда, в «благословенный уголок земли», можно искать ответы.
Есть у Александра Герцена такой оборот замечательный: «за обломовским хребтом». Чтобы благополучно перевалить за «обломовский хребет» и оказаться в идиллической Обломовке, воспользуемся своего рода навигационным вектором: от пробуждения к сну, от Обломова – к обломовщине, взрастившей и наделившей голубиной душой самого, быть может, непостижимо-загадочного, далекого от нас, но в чем-то бесконечно близкого нам героя русской литературы.
Что ж, перед тем, как отправиться в избранный уголок, чтобы увидеть «светлую, как праздник, Обломовку», помедлим немного, как любил медлить Обломов, поразмыслим вместе хотя бы над некоторыми ключевыми вопросами гончаровского шедевра.
«Когда в поля, в родные рощи?»
Действие романа начинается в мае. Наконец-то наступило тепло. Для всех, но не для Обломова. «Не подходите, не подходите: вы с холода!» – говорит Илья Ильич, кутаясь понадежнее в одеяло. Он живет еще в зимнем мире, шторы его кабинета плотно затворены, и весне никак не пробиться к нему в гости. А вот другим гостям – «утренним визитерам» – слуга Обломова Захар, «рыцарь со страхом и упреком», дверь открывать вынужден. К Илье Ильичу являются поочередно светский франт Волков, литературный поденщик Пенкин, чиновник высокого ранга Судьбинский, незаметный Алексеев («перемелется – мука будет»), бесцеремонный Тарантьев, называющий себя «земляком» Обломова. И, наконец, «низенький человек, с умеренным брюшком» – доктор. Все эти герои (кроме Тарантьева и Алексеева) не появятся больше в романе, они, подобно фарфоровым статуэткам, выточенным из отборного лексического материала, займут свое место на полке читательской памяти. Но их роль весома: они позволят Илье Ильичу высказаться о вечности и о «злобе дневи», о времени и о себе. Философскую доктрину Обломова прекрасно иллюстрирует его беседа с Волковым. «Блещущий здоровьем» двадцатилетний Волков, глянцевый и лакированный с ног до головы, – это, так сказать, желанный сюрприз для читателя, с трудом привыкающего к потемкам обломовского жилища. Для нас с вами, но не для Обломова.
– Откуда вы так рано? – спрашивает Илья Ильич, явно маркируя неприемлемое для себя слово «рано». Он видит глянцево-лакированного Волкова насквозь, отлично понимая, что не ради визита к нему так разнаряжен этот молодой человек. Светское «окошко» Волкова – уже пройденный этап в жизни Ильи Ильича. Но с приходом Волкова к Обломову пробивается и свет ожидаемого петербуржцами лета.
– С Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы… Ах!.. – восклицает Волков, едва ли не декламируя водевильный куплет, слегка, как хрупкая вещица,поломанный чьими-то неосторожными руками – наподобие рук Захара. Солнечный зайчик грядущего лета, он один лишь и подкупает Илью Ильича, хотя, как и другие, ничего не хочет слышать о «двух несчастьях» Обломова.
О каких же несчастьях речь? Во-первых, Илью Ильича просят съехать с квартиры, и Обломов изо всех сил цепляется за обжитый свой (да не свой собственный!) угол. Он с сердцем объясняет Захару, почему страшна сама идея переезда, то есть слома устоявшегося быта и лада. Второе несчастье будет посерьезнее. Из имения, от плута-старосты, пришло тревожное письмо: «озимь ино место червь сгубил», «под Иванов день еще три мужика ушли»; «холста нашего сей год на ярмарке не будет». Отсюда нерадостный итог: «…в нынешний год пошлем доходцу… тысящи яко две помене против того года…» И бедный Обломов все повторяет и повторяет сокрушенно: «тысящи яко две помене…»
Так мы узнаем, что помещик Обломов, имеющий какое-никакое родовое имение, снимает в Петербурге квартиру. Так вырисовывается наипервейший парадокс романа. Почему Илья Ильич, распланировав в подробностях переустройство имения, откладывает возвращение на родную почву? Ведь он сам спрашивает: «Когда в поля, в родные рощи?»
«Никогда!» – ответит читатель, знающий наперед сюжетные повороты романа. И будет прав. И не прав одновременно. Обломов действительно не вернется домой, но не забудем, что у Ильи Ильича всегда остается в запасе его знаменитый сон, о котором до поры автор умалчивает. Кстати, до «Сна Обломова» – этой «увертюры всего романа» – Обломовка упоминается лишь однажды, этот топос еще ничего не говорит читателю, и также неохотно пользуется Гончаров словом «солнце», будто боясь его девальвации. За окном – май. Гости зазывают Илью Ильича на прогулку, в Екатерингоф. Но никто из них не усиливает свою речь солярными оборотами.
Слова Судьбинского: «Жаль! А день хорош!». Реплика Алексеева: «На небе ни облачка, а вы выдумали дождь…». Попробуем поставить рядом с Алексеевым слово «солнце» – его сотканный из серой муки и пыли образ рухнет. И только когда глаза читателя хорошенько привыкнут к полутемному обломовскому углу, автор – через «Сон…» – распахнет просторную и светлую панораму Обломовки, где солнечный свет будет повсюду. И полуденный, и ранний, и закатный, и отражающийся в речке. И зимнее, и весеннее солнце будет всходить над Обломовкой. И солнышко Рождества, и осенний прощальный луч. А еще «Сон Обломова» одухотворён утренним светом материнской молитвы: «Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от радости, от жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц и стали неподвижно две теплые слезы». Когда-то ведь и Гончаров, рано покинувший родные пенаты, ждал весточек с родины, когда-то и его звали вернуться родные голоса.
Илья Ильич прекрасно понимает, что Обломовки, в которой вырос он, давно уже нет, нет в живых матери с отцом, дрогнули привычные устои жизни, нарушилось равновесие. Вот и получается, что Обломовка теперь там, где Обломов, потому что он свято несет ее в сердце, живет по ее ритму и времени. На геральдическом щите обломовцев могли бы быть начертаны все объясняющие в их миропонимании слова отца Обломова, Ильи Ивановича: «То ли бы дело, если б каждый день как вчера, вчера как завтра!..» И Илья Обломов ищет в жизни того же, и, после встречи и разрыва с Ольгой, находит свой идеал бытия на Выборгской стороне, под крылом Пшеницыной.
Получается, что вернуться в «поля, в родные рощи» было решением естественным и простым для кого угодно. Для того же Штольца, который в итоге и занялся переустройством Обломовки.
Но только не для Обломова.
«А Пушкин?»
Илья Ильич мало читает, его книга жизни открыта, вроде бы, все на одной, запыленной, странице.
Но вот последняя в романе мизансцена с участием Обломова. Гороховая, для кого-то шумная, весёлая, многоцветная, а для Обломова просто привычная, осталась где-то там, в неразличимом прошлом.Теперь Обломов живёт на Выборгской стороне, за Невой, и Агафья Матвеевна Пшеницына, владычица бытового Палладиума, сошедшая со сказочных лубочных картин Милитриса Кирбитьевна, всем сердцем любящая Обломова – его жена. А маленький Андрей, названный так, конечно, в честь Штольца – его сын. У Ильи Ильича недавно случился удар, и теперь он считает шаги по акациевой аллейке, поскольку ему полезны тихие прогулки, постная уха из ершиков, которую так вкусно готовит славная и добрая Агафья Матвеевна.
Ах, да, про вишневый кисель мы с вами совсем забыли. Его вместе с Обломовым пьет Алексеев – безропотный и неумолимый герой-спутник. Он-то и перерассказывает Илье Ильичу, чтобы тот не засыпал после обеда, содержание газеты, читанной ему сыном какого-то Алексея Спиридоныча.
«… – Ну, что еще нового в политике? – спросил, помолчав, Илья Ильич.
– Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет весь.
– Вона! Разве это политика? – сказал Обломов.
Алексеев оторопел.
– Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, – оправдывался он, – а потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.
– Что же он о литературе-то читал? – спросил Обломов.
– Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский…
– А Пушкин?
Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего его нет! Ведь он хений, – сказал Алексеев, произнося г, как х».
Обломов мгновенно реагирует на несправедливость – мир без Пушкина Обломовым не мыслится! Этот коротенький вопрос вполне можно и нужно развернуть в подробную характеристику главного героя. Он действительно, как часто повторяет Захару, «все слышит». Но зачем в романе, на самом его излете, появляется пушкинская тень? И почему именно Обломову автор передает ко многому обязывающее право назвать имя Пушкина?
Вновь обратимся к этому сигнальному эпизоду.
Обломову «видится… большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гостьи: они шьют молча; отец ходит молча…
Слышит он рассказы снов… жмется к няне, прислушивается к ее старческому, дребезжащему голосу: «Милитриса Кирбитьевна!» – говорит она, указывая ему на образ хозяйки.
Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда, тот же ветерок дует в окно и играет его волосами…»
А не напоминает ли разве этот прозаический фрагмент знаменитые пушкинские строки из стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных», полного тревожных предчувствий близкой смерти, раздумий о мимолетности уходящей молодости. Гончаров пишет здесь как будто поверх поэтических пушкинских партитур. У Гончарова: «– Вот постой, постой! – говорил он, нежа и лаская ребенка». У Пушкина: «Младенца ль милого ласкаю, уже я думаю: прости!» У Гончарова: «– Да пишут, что земной шар все охлаждается…» У Пушкина: «Или соседняя долина мой примет охладелый прах». У Гончарова: «тот же ветерок дует в окно и играет его волосами…» У Пушкина: «Младая будет жизнь играть».
После почти открытой аллюзии к Пушкину происходит последний разговор между Обломовым и Штольцем, свершаются последние вспышки слез. Ильи Ильичу видится, что из соседнего с Обломовкой Верхлево приехал Андрей. Для Обломова это праздник, он рад. Шаги Андрея ближе, ближе, дверь отворяется… и перед Ильей Ильичом действительно предстает Штольц – «но не мальчик, а зрелый мужчина». И Обломов, только что находящийся в иной реальности, просыпается. И между ними, друзьями детства, происходит драматичнейший разговор. Штольц настроен решительно: он хочет увезти Илью Ильича в обустроенную деревню «из этой ямы». Он негодует: « – Да ты оглянись, где и с кем ты?» И продолжает почти что с брезгливостью: « –Ты отталкиваешь меня, и для нее, для этой женщины!..» И далее: «Боже мой!.. Этот ребенок, что я сейчас видел… Эта женщина… что она тебе…»
Штольц говорит более чем категорично и настойчиво. Илья Ильич отвечает более чем достойно: «– Жена!.. А этот ребенок – мой сын! Его зовут Андреем в память о тебе!»
Штольц изменяется в лице, каменеет… А Илья Ильич произносит последние свои слова в романе:
«– Не забудь моего Андрея! – были последние слова Обломова…»
Эпизод сложный. В нем, как пружина, свернута эмоциональная кульминация, за которой неизбежно идет разрядка. Репутация Обломова зависит во многом от медленного прочтения всего нескольких страниц. Обломова до сих пор мы знаем как человека, пекущегося о своем благополучии, думающего о себе, продолжающего, по инерции, жить ради себя за счет других. Вот оно, репутационное тавро обломовщины и самого Ильи Ильича. Но разве последние, самые значимые, символические слова Обломова – про это? Илья Ильич предстает перед нами – отцом. Заботливым, не разделяющим детей своей семьи на своих и чужих, ответственным и отнюдь не эгоистичным.
Обломов и здесь остается человеком великодушным, предпочитая согласиться с тем, что «бездна разверзлась», однако Илья Ильич твердо и решительно называет Агафью Матвеевну своей женой, а ребенка – сыном. Всю жизнь шел Обломов к тому, чтобы стать отцом, и чтобы создать иллюзию мечты о «золотой рамке жизни». Художественная логика романа такова, что нет ничего на свете реальнее, прочнее и выше этой иллюзии.
Покидая дом на Выборгской стороне, Штольц произносит знаменитое восклицание: «– Прощай, старая Обломовка! – сказал он, оглянувшись в последний раз на окна маленького домика. – Ты отжила свой век!» Теперь и он понял, что Обломовка там – где Обломов.
А Ольге подробно Андрей Штольц ничего рассказывать об Илье Ильиче не стал. И на вопрос Ольги Ильиничны «Что там происходит?» мрачно отвечал: «Обломовщина…»
И здесь мы согласимся с Андреем Штольцем. Забота о семье, о своих детях, о жене, сохранение семейного круга, душевная чуткость – это ли не обломовщина?
Обломовщина – домашнее прозвище России?
Представим настоящий обломовский пирог. С цыплятами и грибами. Исполинский! Чтобы к тому пирогу приступиться – нужна вся семья. Перед обломовским пирогом – все равны и все родны. Он имеет магнетическую силу, не отпускает от себя – ну куда, скажите на милость, нужно ехать, за какой карьерой, если дома готовится такое чудо? Пирог-ковчег, пирог-мир. Пирог-история. Сперва его ели господа, потом оставшиеся части попадали в девичью, и наконец самые черствые уже куски доставались Антипу, «который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту любопытную окаменелость… как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из черепка какой-нибудь тысячелетней посуды».
Обломовщина, если вдуматься – противостоит цинизму, накопительству, растиражированной сегодня идее потребления. Да, обломовцы любят поесть: «…главною заботою была кухня и обед… Всякий предлагал свое блюдо: кто суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто белую подливку к соусу». О Вальтере Скотте упоминает Гончаров в «Сне…», так, стало быть, белый и красный соус – это вам дело посерьезнее, чем война Алой и Белой розы! И все же Обломов – не потребитель. Вспомните, как Волков, тот самый светский франт, стыдит Илью Ильича за отставание от моды. «– Что это на вас за шлафрок?» Но Обломов невозмутим: «– Это не шлафрок, а халат…» Модник-Волков не унимается и хвастается новыми перчатками:
«– Видели это? – спросил он, показывая руку, как вылитую в перчатке.
– Что это такое? – спросил Обломов в недоумении.
– А новые lacets! Видите, как отлично стягивает: не мучишься над пуговкой два часа; потянул снурочек – и готово… Хотите, привезу вам на пробу пару?
– Хорошо, привезите! – говорил Обломов».
Понятно, что Илья Ильич соглашается только для того, чтобы отвязаться поскорее от предложений «сияющего господина» и никогда в жизни не будет тянуть никакие «снурочки», чтобы выглядеть посовременнее. Обломов довольствуется халатом, потому что он удобен и свободен, и Илью Ильича нисколько не заботит мнение «других» о его любимой одежде. Герой Гончарова не гонится за постоянным обновлением мебели, гардероба и т. д., живя, как будто бы, в соответствии с распространяющимся сегодня принципом ZeroWaste – принципом безотходной жизнедеятельности. В сущности, Обломов – минималист. Он не одержим мечтой приобретения, и это составляет важную часть его психологического портрета. Его не интересуют постулаты, от которых завтра, скорее всего, придется отказаться. Он сориентирован на вечное.
Да, там, за обломовским хребтом, ждет нас меловая березовая роща, где нет места усталости, тревоге, осознанию конечности жизни, душевной боли. Где все есть любовь и только любовь.А если вдруг слезы навернутся на глаза, то это будут радостные слезы.
Штольц рвется перестроить Обломовку – для временного пользования. Для того, чтобы вложить капиталы, чтобы деньги работали и приносили новые деньги. И об Ольге Штольц думает именно как потребитель: «Нашел свое, – думал он…– Дождался!..
– Ольга – моя жена!»
И Андрей Штольц вспоминает тележку отца, замасленные счеты, клеенчатый плащ, колею, ведущую его вперед и вперед – от дома, – все то, что составляло труд и пот его жизни, а теперь вознаградилось счастьем. Штольц, бедняга, всегда движется от дома, а Обломов – к дому, вот в чем, вполне возможно, подспудное противоречие романного действия. Обломов движется к дому. И у Обломова совершенно иное к Ольге отношение. На первое место Илья Ильич ставит не себя, а Ольгу, понимая, что вряд ли сможет составить ее счастье. Для него любовь – это провидение и долг, а не сделка с судьбой.
В «Сне Обломова», эпизод за эпизодом, возникает взгляд вверх, к небу – будь то крестьянская вековечная забота, когда хлебопашец прикрывает ладонью глаза по весне от доброго мартовского солнышка, или материнская молитва – тоже вековечная. Обломовщина находится вне цинизма и мещанства, и не потому ли Агафья Пшеницына, осененная светом Обломова и обломовщины, после смерти Ильи Ильича уже не находит себе места в куцем и убогом мещанском мухояровском бытце. Первоидея обломовщины ведь не столько в том, чтобы жить за счет других, быть властителем дивана, да поедать пироги, сколько в упорном отстаивании обломовцами своего родового права на несоглашение с действительностью.
Что позволяет Обломову быть неподвижным – то есть нравственно неизменным. «Голубиное сердце», – ответят Штольц с Ольгой. Хорошо. А откуда взялось оно, чем воспиталось? Разве же не фамильной памятью, родом, родительским примером, всею обстановкой обломовской – начиная с издетства – жизни?
Штольц говорит Обломову: «Да ты поэт, Илья!» А тот отвечает: «Да, поэт в жизни. Потому что жизнь есть поэзия». И добавляет многозначительно: «Вольно людям искажать ее». Обломовщина с точки зрения современного загнанного в призрачной погоне за материальным и статусно-социальным благополучием человека – это поэзия жизни. Или, по-иному, философия ее неискажения.
Давайте просто произнесем это слово – «обломовщина». Правда ведь, есть в нем что-то мягкое, доброе, теплое, родное? И пронзительно-нежное. Обломовщина – домашнее прозвище России.
Что там, в парке Обломовского периода?
Раз уж мы с вами собрались за обломовский хребет, в Обломовку, то давайте проведем виртуальное знакомство с ее достопримечательностями. Посмотрим на крыльцо дома Обломовых – это единственное в своем роде чудо света.
«Старик Обломов» то и дело возвращается к мысли о поправке дома: призовет плотника, начнет совещаться, потом отпустит его: «Поди себе, а я подумаю». В литературе и вообще в искусстве есть такой прием – «ретардация», то есть замедление, оттягивание. Обломовцы, за счет несовпадения их жизненной динамики с темпоритмом реального времени, находятся как будто бы в невесомости, замедляя и замедляя свою жизнь. Может быть, в этом и был секрет их долголетия? Обрушилась галерея – что ж? Нужно, пожалуй, позвать плотника.
«Тогда призван был плотник на окончательное совещание, вследствие которого решено было подпереть пока старыми обломками остальную часть уцелевшей галереи.
– Э! Да галерея-то пойдет опять заново! – сказал старик жене. – Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно колонны у предводителя в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!»
Вот вы смеётесь, а ведь и правда получилось надолго. Обломки, подпорки, казалось бы – вот-вот все это рухнет, упадет. А не падает!
Обломов-старший соглашается с кем-то из советчиков, что крыльцо нужно тоже поправить: «– Да, да, надо, – заботливо отвечал Илья Иванович и шел тотчас осмотреть крыльцо.
– В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, – говорил он, качая ногами крыльцо, как колыбель».
Итак, перед нами крыльцо, которое качается, подобно колыбели – удивительная по силе и глубине метафора!
Если крыльцо в Обломовке, как колыбель, и имеет ритм колыбели, то сразу же оправдывается неожиданноезаявление автора о том, что на родине Обломова рождались «розовые купидоны».Живое крыльцо придает всему «Сну…» идею солнечного начинания жизни. Гончарову мало «розовых купидонов», рождаемых Обломовкой. Ему нужно крепко-накрепко увязать родину Ильи Ильича с образом отчего дома, родителей, самого рождения. И поэтому он сравнивает небо Обломовки с «родительской надежной кровлей».
Есть в Обломовке и еще одно архитектурное чудо – изба Анисима Суслова. Висячие сады Семирамиды? Да что вы! В Обломовке все куда как интереснее. Войти в жилище Анисима просто невозможно, поскольку оно держится «одной половиной на воздухе», а другая сторона его подпирается – не колоннами, разумеется, а «тремя жердями». Но это только кажется – что невозможно. Если надумаете погостить у Анисима Суслова, то вам может пригодиться следующий алгоритм: подойдите не торопясь к избе, одной рукой схватитесь за высокую траву, а другой – за кровлю этого невысокого строения. И быстрым движением поставьте ногу на крыльцо. Кстати, в парящей над оврагом избушке благополучно прожило несколько поколений. И никто никогда никуда не срывался, так что отправляйтесь в гости к Анисиму смело.
Рядом с иронично-приземленным – на уровне корней травы – описанием Анисимова домика говорится: «Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо…» И ни слова больше – кто там живет, по каким тропинкам туда подняться? Но ласточкино гнездо запоминается читательскому сердцу надолго.
Другой аттракцион парка обломовского периода – сказки в исполнении няньки Илюши, рассказывающей ему «с простотой и добродушием Гомера», про добрую волшебницу, являющуюся «у нас иногда в виде щуки», и «об удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о Колечище прохожем», и о «нашем золотом руне – Жар-птице». На весь роман бросает отсвет этот сияющий образ.
Вот и вечер в Обломовке, вернее – картина уходящего за горизонт солнца. «…солнце уж опускалось за лес… лучи гасли один за другим; последний луч оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей…» Запомним: «тонкая игла луча». Агафья Матвеевна Пшеницына будет в свое время ловко управляться с шитьем, и игла у нее будет ходить «мерно, как часовая стрелка».
Посидеть в старинной гостиной Дома Обломовых вместе со всей обломовской фамилией – изюминка нашего путешествия. Мы с вами перенесемся для этого в тихую обломовскую зиму и окажемся в большой темной гостиной, где увидим ясеневые старинные кресла.
«Наступает длинный зимний вечер.
Мать сидит на диване …и лениво вяжет детский чулок…
Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником…»
Но будьте наготове. После погружения в идеальную обломовскую тишину, нас ждет самый настоящий взрыв, взрыв обломовского хохота.
Кто-то из «свиты Обломовых» вдруг вспомнит, как года три или четыре назад Лука Савич упал, катаясь с горки на салазках.
«– Как это ты, Лука Савич? Ну-ка, ну, расскажи! – говорит Илья Иванович и помирает со смеху.
И все продолжают хохотать, и Илюша проснулся, и он хохочет.
– Ну, чего рассказывать! – говорит смущенный Лука Савич. – Это все вон Алексей Наумыч выдумал: ничего и не было совсем.
– Э! – хором подхватили все. – Да как же ничего не было? Мы-то умерли разве? И захохотали.
– Да что вы смеетесь? – старается выговорить в промежутках смеха Лука Савич…
Общий хохот покрыл его голос… разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом… все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги…»
Обломовцы, немного успокоившись, решат велеть Антипке сделать горку для катания. И кто-то невзначай обронит: «Да целы ли те… салазки-то?»
И снова хохот…
И когда мы с вами начнем гомерически смеяться вместе с обломовцами, когда полностью поддадимся сильному и светлому обаянию обломовщины, когда уж позабудем почти о своей сегодняшней реальной действительности, то настанет время возвращаться из обломовского рая. Пусть обломовцы продолжают хохотать, пусть остаются в своей вечной зиме и в своем вечном лете, пусть не размыкают упорно родовой свой круг, пусть надежный родительский кров небес и березовая таль берегут их. А нам с вами придется вспомнить дорогу назад. Да, трудно перевалить за обломовский хребет, за обломовский Олимп. Но вырваться из Обломовки – куда как труднее. Велик соблазн остаться, и через две-три пролетевшие где-то в ином измерении эпохи спросить простосердечно: «Мы-то умерли разве?»
В Обломовке за долгие годы не умирал никто? Да. Люди доживали в ней до «желтых волос»? Да. Рождались в ней «розовые купидоны»? Да. Но тут-то кроется еще одно неисчерпаемое романное противоречие. О послеобеденном сне обломовцев сказано прямо: «Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти».
Чтобы не быть поглощенными этим гипнотическим сном навсегда, возьмем с собой в путешествие авторское противоядие, гончаровский антидот, вполне определенное, хотя и парадирующее, в некоторой степени, социально заострённую критикувысказывание писателя о существе его романа и характерологии главного героя: «Я старался показать в «Обломове» как и отчего у нас люди превращаются прежде времени в кисель – климат, среда, протяжение – захолустья, дремотная жизнь и еще частные, индивидуальные у каждого обстоятельства. Что же делать?»
Что же делать…
* * *
Но пока еще мы дома, пока еще только собираемся в дальний путь, и последний раз, перед долгой дорогой, бросаем взгляд на вбитую в наши навигаторы карту русской словесности, где среди прочих возвышенностей, холмов и гор отмечен ломаной линией, соединяющей пушкинский век и современность, причудливый и непредсказуемо изменяющийся со временем рельеф Обломовского хребта.
Путешествие в Обломовку – это важно, это жизненно важно. Не для Обломова и обломовцев. Не только и не столько. Перво-наперво – для нас с вами.
Иван ВАСИЛЬЦОВ (ПЫРКОВ Иван Владимирович),
писатель,
лауреат Международной премии им. И.А.Гончарова