Ломать - не строить
Казалось бы, простая задача. Найти и описать «современное протестное кино». В наше время как будто и не снимают другого. Исключив мультфильмы, мелодрамы и прочие блокбастеры, можно спокойно описывать что угодно из оставшегося. Рассказывать о том, как популярные режиссеры борются против войны, против несправедливой власти или против уничтожения дикой природы. Все разумные люди ведь согласны, что надо бороться против уничтожения дикой природы? Но вот только какой же это протест?
Протест возникает там, где «против» только один человек. В лучшем случае, небольшая группа людей. А все остальные «за». Не то чтобы они были злы и глупы. Просто они так живут. А протестующий вламывается в их жизнь ради каких-то непонятных им идеалов и целей и далеко не всегда делает эту жизнь комфортней.
К большинству так называемых «фильмов-протестов» это не относится. В самом деле, каков обычный сценарий фильма про бунтующего человека? Герой восстает против некоей несправедливости, борется с ней и побеждает ее. Даже если он погибает физически, он «побеждает духовно». Мы, зрители, сочувствуем ему, а не его противникам. А ведь нас гораздо больше! И даже если (совсем уж редкий вариант истории) его на наших глазах ломают и заставляют вписаться обратно в несправедливый мир, мы всё равно продолжаем ему сочувствовать. Ведь он боролся за то, чтобы наш мир стал лучше. И мир стал. Мы вышли из кинозала и какое-то время считаем себя гораздо лучше тех, кто еще не смотрел это замечательное, освобождающее и повышающее нашу самооценку кино.
Настоящее же протестное искусство должно было бы скорее напугать или обидеть нас. Причем не на примитивном уровне, когда зрителя доводят до тошноты, показывая ему чью-то голую задницу или полуразложившуюся отрубленную руку. Этак любой туалет или морг станет произведением искусства. Но когда человек, еще вчера уверенный в правоте своего взгляда на мир, после просмотра фильма вдруг начинает чувствовать себя полным идиотом или жалким лицемером, вот тогда можно всерьез предположить, что он столкнулся с протестным кинематографом.
Но такой фильм сегодня нереально найти в кинопрокате. Кто же станет платить не просто за отрицательные эмоции (такие экстремалы еще находятся), но за то, чтоб его за его же деньги смешивали с грязью?
И тогда неожиданно вспомнилась «Стена». Та самая, снятая в 1982-м и впервые показанная в России в 1990 году. Полтора часа завораживающей (для тех, кто любит и понимает рок) музыки на слова Роджера Уотерса и не менее запоминающегося видеоряда с анимационными вставками Джеральда Скарфа. Странный, ни на что не похожий рассказ о Пинке, звезде рок-н-ролла, сидящем в запертом гостиничном номере где-то в Лос-Анджелесе.
«Мы смешали время и пространство, реальность и кошмар, рискнув заглянуть в болезненные воспоминания Пинка, каждое из которых – еще один кирпич в стене, которую он строит вокруг своих чувств», – написал о своей работе режиссер Алан Паркер.
В случае с фильмом «Стена» зрители могут наблюдать странную вещь. Его герой борется не за лучший мир, а против любого мира. Он не может успокоиться буквально ни в чем и поначалу пробуждает к себе мегатонны нашего сочувствия. Но одновременно его поведение вызывает и какое-то гнетущее чувство, вроде опасливого недоумения. Мы, может быть, и готовы разделить многие его переживания по отдельности, но все вместе они нас пугают. Мы не понимаем, где же предел претензиям бунтаря, решительно выступающего даже против роста волос на собственном теле.
Предел – это «стена», – заявляют нам авторитетные кинокритики. Главное – преодолеть свои мещанские опасения и «сломать стену». Разрушить всё, что отделяет нас от других людей, а для этого, ради этого разрушить государство, общество (некоторые оговариваются: «общество потребления»), армию, школу, даже семью… Сломать всё, что нас сдерживает, ограничивает, формирует.
В фильме такое формирование выглядит, действительно, устрашающе. В самом известном клипе-отрывке из «Стены» под песню «Another Brick in the Wall» обезличенные школьники в масках маршируют по коридорам, напоминающим тюрьму, и падают в недра устрашающего железного агрегата, из которого потом вылезает фарш.
Но это только первый куплет. Во втором обозленные детки устраивают восстание, переходящее в самый настоящий погром. Через разбитые окна на двор школы в огромный костер летят сломанные парты, разорванные учебники, школьная форма, а старшеклассники уже волокут к огню перепуганного учителя. Прекрасная картина освобождения, не правда ли? И почему костры из книг так подозрительно напоминают эпоху Третьего рейха?
Впрочем, тема нацизма – одна из сквозных в альбоме. Отец Пинка погиб на Второй мировой, но сам он временами пытается перевоплотиться из рок-звезды в гламурное подобие фюрера и вместе со своими фанатами крушить молотками окружающий мир. И пусть авторы рецензий уговаривают нас, что главный герой только «воображает, что он лидер нацистской группировки». Фильм ясно показывает и причины такого перерождения, и его процесс. Вся эта культура «бунта против системы», сожжение парт и учебников, битвы с полицией, упоение «протестной музыкой» – именно это, в конце концов, и порождает квазифашизм. Причем порождает прямо в колыбели либеральной цивилизации, на родине Черчилля и Битлз. (Прямо-таки иллюстрация к вновь непопулярной ныне статье русского философа Константина Леонтьева «Национальная политика как орудие всемирной революции»).
Еще одной сквозной темой в фильме является женская. Пинк, как множество современных мужчин, чувствует себя совершенно беззащитным перед женщинами. Опекающая мать и ветреная жена одинаково пугают его. Укрыться от них можно, лишь уткнувшись с головой в телевизор, по которому день и ночь идут старые «картины про войну». Но в конце фильма женщины и другие «враги» Пинка даже судят его. То есть вызывают острое чувство вины и отчаяния, преодолеть которое можно, только разрушив стену.
«Заслуга “Пинк Флойд”, в частности, в тонком чувствовании чужой боли. Видя грязь, ложь и несправедливость, они не могут спокойно проходить мимо. Их протест выражен доступными музыканту методами и средствами. Альбомы “Пинк Флойд” – камень правды, брошенный гневным обвинением в полицейское общество, – писал в 1982 году советский молодежный журнал “Смена”. – Из брошенного в почву семени пробиваются первые ростки. Вырастут ли из них шумящие могучей кроной деревья? Покажет время».
Прошло всего несколько лет, и концерт «Пинк Флойда» на развалинах знаменитой Берлинской стены подвел черту надеждам на «социалистический выбор западной молодежи». Пришли времена, когда казалось, что новая волна потребительского бума в Европе сумеет перемолоть разрушительный пафос «Стены», превратив ее в один из самых продаваемых музыкальных продуктов в мире. Особой популярностью «Стена» пользовалась там, где прежде была запрещена: в странах Восточной Европы и в республиках бывшего СССР. Музыкальные обозреватели девяностых охотно рассуждали о том, как «история лирического героя из трагедии отчуждения личности превратилась в ёмкий метафоричный символ борьбы с тоталитаризмом».
Но постсоветская молодежь видела и слышала совсем другое. «Стена» стала знаменем поколения, утратившего империю. Вся ненависть, выплеснутая Уотерсом на имперские символы Британии, в конечном счете, была порождена тоской по великой державе, над которой никогда не заходило солнце. Отец Уотерса, как и отец его героя, не вернулся домой. Страна забрала его в небытие и ушла сама. Горечь двойной утраты лишила сыновей веры. И стена, которую они мечтают сломать, сегодня пролегла между прошлым наших стран и их угасающим у телевизора настоящим. Безусловно, британское угасание выглядит комфортабельней, но надежд на будущее не осталось и там.
И тем не менее надежда выжила. В самое глухое время распада ее расслышал у русского писателя Достоевского русский мультипликатор Александр Петров. Расслышал и воплотил на экране. Главный герой «Сна смешного человека» тоже полон протеста и отчаяния. Пошлость и грубость петербургской жизни 1870-х «заставляют» его покончить с собой. Но после смерти он попадает не в ад, а в рай. На планету, где все люди счастливы, потому что не знают греха. И вот он, всегда ненавидевший ложь и несовершенство, приносит в себе семена тления. И беззащитный рай истлевает, люди заражаются злом. А герой, неожиданно вернувшийся к жизни на этой Земле, понимает, что смысл не в том, чтобы ломать стены (как, впрочем, и не в том, чтобы их возводить), а в том, чтобы верить. Верить, что даже если отец не вернулся к тебе, ты сам можешь стать отцом и защитником тех, кому нужна твоя помощь. А твоя страна крепка и жива настолько, насколько крепок и жив ты сам.
Вряд ли, конечно, Паркер и Уотерс когда-либо восприняли мультфильм Петрова и Достоевского как ответ на выкрикнутые ими в небо вопросы. Но нам, живущим в России, стоит попробовать это сделать. Иначе следующими стенами, которые попытаются сломать отчаявшиеся подростки, могут оказаться древние стены наших кремлей и храмов. А ведь так бы хотелось, чтобы они постояли еще!
Артем Ермаков
Протест возникает там, где «против» только один человек. В лучшем случае, небольшая группа людей. А все остальные «за». Не то чтобы они были злы и глупы. Просто они так живут. А протестующий вламывается в их жизнь ради каких-то непонятных им идеалов и целей и далеко не всегда делает эту жизнь комфортней.
К большинству так называемых «фильмов-протестов» это не относится. В самом деле, каков обычный сценарий фильма про бунтующего человека? Герой восстает против некоей несправедливости, борется с ней и побеждает ее. Даже если он погибает физически, он «побеждает духовно». Мы, зрители, сочувствуем ему, а не его противникам. А ведь нас гораздо больше! И даже если (совсем уж редкий вариант истории) его на наших глазах ломают и заставляют вписаться обратно в несправедливый мир, мы всё равно продолжаем ему сочувствовать. Ведь он боролся за то, чтобы наш мир стал лучше. И мир стал. Мы вышли из кинозала и какое-то время считаем себя гораздо лучше тех, кто еще не смотрел это замечательное, освобождающее и повышающее нашу самооценку кино.
Настоящее же протестное искусство должно было бы скорее напугать или обидеть нас. Причем не на примитивном уровне, когда зрителя доводят до тошноты, показывая ему чью-то голую задницу или полуразложившуюся отрубленную руку. Этак любой туалет или морг станет произведением искусства. Но когда человек, еще вчера уверенный в правоте своего взгляда на мир, после просмотра фильма вдруг начинает чувствовать себя полным идиотом или жалким лицемером, вот тогда можно всерьез предположить, что он столкнулся с протестным кинематографом.
Но такой фильм сегодня нереально найти в кинопрокате. Кто же станет платить не просто за отрицательные эмоции (такие экстремалы еще находятся), но за то, чтоб его за его же деньги смешивали с грязью?
И тогда неожиданно вспомнилась «Стена». Та самая, снятая в 1982-м и впервые показанная в России в 1990 году. Полтора часа завораживающей (для тех, кто любит и понимает рок) музыки на слова Роджера Уотерса и не менее запоминающегося видеоряда с анимационными вставками Джеральда Скарфа. Странный, ни на что не похожий рассказ о Пинке, звезде рок-н-ролла, сидящем в запертом гостиничном номере где-то в Лос-Анджелесе.
«Мы смешали время и пространство, реальность и кошмар, рискнув заглянуть в болезненные воспоминания Пинка, каждое из которых – еще один кирпич в стене, которую он строит вокруг своих чувств», – написал о своей работе режиссер Алан Паркер.
В случае с фильмом «Стена» зрители могут наблюдать странную вещь. Его герой борется не за лучший мир, а против любого мира. Он не может успокоиться буквально ни в чем и поначалу пробуждает к себе мегатонны нашего сочувствия. Но одновременно его поведение вызывает и какое-то гнетущее чувство, вроде опасливого недоумения. Мы, может быть, и готовы разделить многие его переживания по отдельности, но все вместе они нас пугают. Мы не понимаем, где же предел претензиям бунтаря, решительно выступающего даже против роста волос на собственном теле.
Предел – это «стена», – заявляют нам авторитетные кинокритики. Главное – преодолеть свои мещанские опасения и «сломать стену». Разрушить всё, что отделяет нас от других людей, а для этого, ради этого разрушить государство, общество (некоторые оговариваются: «общество потребления»), армию, школу, даже семью… Сломать всё, что нас сдерживает, ограничивает, формирует.
В фильме такое формирование выглядит, действительно, устрашающе. В самом известном клипе-отрывке из «Стены» под песню «Another Brick in the Wall» обезличенные школьники в масках маршируют по коридорам, напоминающим тюрьму, и падают в недра устрашающего железного агрегата, из которого потом вылезает фарш.
Но это только первый куплет. Во втором обозленные детки устраивают восстание, переходящее в самый настоящий погром. Через разбитые окна на двор школы в огромный костер летят сломанные парты, разорванные учебники, школьная форма, а старшеклассники уже волокут к огню перепуганного учителя. Прекрасная картина освобождения, не правда ли? И почему костры из книг так подозрительно напоминают эпоху Третьего рейха?
Впрочем, тема нацизма – одна из сквозных в альбоме. Отец Пинка погиб на Второй мировой, но сам он временами пытается перевоплотиться из рок-звезды в гламурное подобие фюрера и вместе со своими фанатами крушить молотками окружающий мир. И пусть авторы рецензий уговаривают нас, что главный герой только «воображает, что он лидер нацистской группировки». Фильм ясно показывает и причины такого перерождения, и его процесс. Вся эта культура «бунта против системы», сожжение парт и учебников, битвы с полицией, упоение «протестной музыкой» – именно это, в конце концов, и порождает квазифашизм. Причем порождает прямо в колыбели либеральной цивилизации, на родине Черчилля и Битлз. (Прямо-таки иллюстрация к вновь непопулярной ныне статье русского философа Константина Леонтьева «Национальная политика как орудие всемирной революции»).
Еще одной сквозной темой в фильме является женская. Пинк, как множество современных мужчин, чувствует себя совершенно беззащитным перед женщинами. Опекающая мать и ветреная жена одинаково пугают его. Укрыться от них можно, лишь уткнувшись с головой в телевизор, по которому день и ночь идут старые «картины про войну». Но в конце фильма женщины и другие «враги» Пинка даже судят его. То есть вызывают острое чувство вины и отчаяния, преодолеть которое можно, только разрушив стену.
«Заслуга “Пинк Флойд”, в частности, в тонком чувствовании чужой боли. Видя грязь, ложь и несправедливость, они не могут спокойно проходить мимо. Их протест выражен доступными музыканту методами и средствами. Альбомы “Пинк Флойд” – камень правды, брошенный гневным обвинением в полицейское общество, – писал в 1982 году советский молодежный журнал “Смена”. – Из брошенного в почву семени пробиваются первые ростки. Вырастут ли из них шумящие могучей кроной деревья? Покажет время».
Прошло всего несколько лет, и концерт «Пинк Флойда» на развалинах знаменитой Берлинской стены подвел черту надеждам на «социалистический выбор западной молодежи». Пришли времена, когда казалось, что новая волна потребительского бума в Европе сумеет перемолоть разрушительный пафос «Стены», превратив ее в один из самых продаваемых музыкальных продуктов в мире. Особой популярностью «Стена» пользовалась там, где прежде была запрещена: в странах Восточной Европы и в республиках бывшего СССР. Музыкальные обозреватели девяностых охотно рассуждали о том, как «история лирического героя из трагедии отчуждения личности превратилась в ёмкий метафоричный символ борьбы с тоталитаризмом».
Но постсоветская молодежь видела и слышала совсем другое. «Стена» стала знаменем поколения, утратившего империю. Вся ненависть, выплеснутая Уотерсом на имперские символы Британии, в конечном счете, была порождена тоской по великой державе, над которой никогда не заходило солнце. Отец Уотерса, как и отец его героя, не вернулся домой. Страна забрала его в небытие и ушла сама. Горечь двойной утраты лишила сыновей веры. И стена, которую они мечтают сломать, сегодня пролегла между прошлым наших стран и их угасающим у телевизора настоящим. Безусловно, британское угасание выглядит комфортабельней, но надежд на будущее не осталось и там.
И тем не менее надежда выжила. В самое глухое время распада ее расслышал у русского писателя Достоевского русский мультипликатор Александр Петров. Расслышал и воплотил на экране. Главный герой «Сна смешного человека» тоже полон протеста и отчаяния. Пошлость и грубость петербургской жизни 1870-х «заставляют» его покончить с собой. Но после смерти он попадает не в ад, а в рай. На планету, где все люди счастливы, потому что не знают греха. И вот он, всегда ненавидевший ложь и несовершенство, приносит в себе семена тления. И беззащитный рай истлевает, люди заражаются злом. А герой, неожиданно вернувшийся к жизни на этой Земле, понимает, что смысл не в том, чтобы ломать стены (как, впрочем, и не в том, чтобы их возводить), а в том, чтобы верить. Верить, что даже если отец не вернулся к тебе, ты сам можешь стать отцом и защитником тех, кому нужна твоя помощь. А твоя страна крепка и жива настолько, насколько крепок и жив ты сам.
Вряд ли, конечно, Паркер и Уотерс когда-либо восприняли мультфильм Петрова и Достоевского как ответ на выкрикнутые ими в небо вопросы. Но нам, живущим в России, стоит попробовать это сделать. Иначе следующими стенами, которые попытаются сломать отчаявшиеся подростки, могут оказаться древние стены наших кремлей и храмов. А ведь так бы хотелось, чтобы они постояли еще!
Артем Ермаков