АНТИНОРМАНИЗМ НОРМАНИСТА АВГУСТА ШЛЁЦЕРА

Аннотация:  В статье рассматривается вопрос о вставках в русские летописи. Отмечается, именно в этих вставках заложен ключ к разгадке возникновения норманской теории. Что считать вставками? Места в тексте с упоминанием слов «Русь», «Русская земля»? Или слов «варяг», «Рюрик» ? Что значит по шлёцеровски «очистить» русскую историю? Не разоблачает ли немецкий историк А.Л. Шлёцер себя, пытаясь лишить Нестора идейного замысла? Цель - показать норманизм в его первоначальном, обнаженном виде.

Ключевые слова: варяги, варягоруссы, вставки, Летопись Нестора, Русь, финны, Шлёцер

Вступление:  Что норманизм является антинаучной теорией записано во многих русских исторических пособиях. Но в тех же пособиях русская история начинается с варяга Рюрика.
С одной стороны показывается в чем заключается антинаучная сущность норманизма, а именно в том, что по мнению немецких историков с русскими учеными званиями Г.З. Байера, Г.Ф. Миллера и А.Л.Шлёцера славянские племена в IX в. находились на примитивной стадии развития и сами не могли создать государственность. И тут же доказывается, что государственность у славян начала складываться задолго до прихода варягов. Но с другой стороны, тут же  легенда о призвании варягов подается в трактовке действительно исторического события. Причем описывается эта легенда настолько ярко, что теряется из виду и антинаучная сущность норманизма и сам норманизм, а начальная русская история выкладывается в логическую цепочку от Рюрика и варягов.

Если же брать литературу специальную, т. е. по теме норманизма, то в ней все сводится к обсуждению чьих-либо мнений в историческом контексте, рассуждению о положительных или отрицательных сторонах этой теории, приведению доказательств или опровержений, критике сторонников или противников, описанию значимости, т.е. всего того, что вокруг. Однако «за кадром» остается главный вопрос: где цельность этой теории? Где она расписана от сих — до сих, ясно, понятно, с набором доказательств и т. д.,  так сказать, в авторском исполнении?
Отчасти это объясняется отсутствием первоисточников. Все, что выходило у Г.З. Байера (1694 — 1738) было на латинском или немецком языках, печаталось только в XVIII в. К примеру, самое его знаменитое «Сочинение о варягах» на русском языке появилось в 1767 г. А переиздано только в 2010 г. и не в печатном варианте, а в электронном. Так что вся критика Байера все эти два столетия строилась на его цитатах, пересказах в лучшем случае современниками или на вторичной критике через третьих лиц.
Г.Ф. Миллеру (1705 — 1783) в этом смысле повезло больше. Он в свое время путешествовал по Сибири и югу России. Его сочинения о Малороссии, Сибирском царстве печатались на русском языке в XVIII в., переиздавались в XIX в. и даже в XX в. Они и сейчас представлены для открытого чтения в Интернете.

Но его главных произведений – «О летописце Несторе», «О начале и происхождении русского народа» мы как не видели, так и не видим до сих пор. Они были  изданы лишь в 1750 г. и в 1761 г. соответственно. И, возможно, в 1996 г. в сборнике «Избранных сочинений по истории России Г. Ф. Миллера».  Но в научной литературе сносок на это издание не встречается. И весь Миллер по части его взглядов на варяжскую тематику известен нам по ссылкам на кого-то, кто о нем что-то говорил.
Практически то же самое до последнего времени относилось и к «родоначальнику русской истории» А. Л. Шлёцеру (1735 – 1809). О нем много сказано, приводится много  выдержек из его сочинений. Однако проверить их подлинность, смысл в контексте отдельно взятого предложения и т.д. До сих пор не представлялось возможным. Его книгу «Общественная и частная жизнь Августа Людвига Шлёцера, им самим описанная» в переиздании 1875 г. только сейчас можно оформить под заказ и ознакомиться с содержанием. Но это не главное его произведение.

   Главное -  «Нестор. Русский временник на древле-славянском языке» вышло на русском языке только в 1809 г. и до последних дней не переиздавалось. Разумно задаться вопросом: почему? Норманисты его славят, ссылаются чуть ли не как на основной авторитетный источник по норманской теории, но само его сочинение не показывают. Да и некоторые биографические сведения о нем крайне противоречивы.

Это может показаться странным, если действительно не ознакомиться с литературой о нем и тем, что и как он сам писал в своем «Несторе». В доказательство оного можно привести два наглядных примера. Во многих статьях о Шлёцере встречается утверждение, будто он находился в России с 1761 по 1767 гг. А сам он сообщает, что с 1761 по 1769 гг. Причиной его отъезда является, якобы, его нежелание работать под началом Миллера. А сам Шлёцер намекает на общую обстановку, сложившуюся в Петербургской Академии наук относительно взглядов на русскую историю.
А между тем, именно в этом произведении норманская теория представлена в наиболее полном, развернутом виде. Более того, предлагая читателю свою систему доводов, Шлёцер невольно затрагивает один из ключевых моментов отношения к летописанию в целом.  А он при ближайшем рассмотрении переворачивает норманскую теорию против самой себя. Речь идет о вставках. По мнению Шлёцера в русских летописях, если их «сличить», выявляется много того, что, во-первых, внесено самим Нестором по недоразумению или незнанию иностранной исторической литературы, а, во-вторых, русскими переписчиками – правщиками  патриотической направленности.
Эти правки Шлёцер называет бредом. Очистить Нестора — первого, единственного и самого верного источника по древней истории Руси  от бредовых вставок – вот  задача   русских историков. Но они с этим не справляются, не понимают. И тогда за дело принимается сам немец Шлёцер. Он выявляет эти вставки, доказывает, почему и даже кем он могли быть внесены в тексты летописей. Но при всей гениальности Шлёцера вызывает подозрение одно обстоятельство: практически все предъявленные им вставки содержат слово «Русь», и ни одно – «варяг».
Таким образом, «очищая» Нестора от бредовых вставок,  Щлёцер наводит на мысль о предвзятости своих доводов, подгоняемых под заранее выбранную им гипотезу о формировании начальной русской истории. Антинорманизм Шлёцера заключается в самой постановке вопроса о вставках. Норманистами эта тема не обсуждается. А все  потому, что бредовой кажется сама мысль, будто исправляли русские летописи русские патриоты, а сам Нестор, получается, патриотом не являлся.

     Очистить Нестора от бреда Шлёцера  задача настоящей статьи.
Но прежде чем перейти непосредственно к анализу вставок в Несторову летопись (Повесть временных лет) по Шлёцеру, необходимо остановиться на личности самого Шлёцера, его службе в Петербургской Академии наук, идейной борьбе с русскими историками и эпохе, когда все это происходило. Без этого понять норманизм затруднительно.

1.

Когда читаешь сочинение Шлёцера «Нестор», то подспудно задаешься вопросом:  почему обласканный императрицей и возведенный в высокий научный чин ординарного профессора с большими перспективами молодой немецкий ученый хотел выехать из России и в 1764, и в 1765 гг.? Но почему не получилось? И почему он все-таки покидает Россию в 1769 г, когда его возвысили в звание ординарного академика?

Август Людовик Шлёцер приехал в Петербургскую академию наук по приглашению Миллера с твердым убеждением, что в России историков нет, как нет и исторической науки. Об этом он постоянно повторяет в книге написанной им в 1802 г. То есть до последних своих дней он  мнения не менял. Татищев, Ломоносов, Щербатов, Емин (или Эмин), а с этими лицами он вел заочный спор, иногда добавляя к ним Болтина, Хилкова (Манкиева) «не могли издать ничего полезного», поскольку «не имели очищенного источника». А все напечатанное «ощутительно дурно, недостаточно и неверно». Русские летописи «более нежели при каких других нуждаются в критическом очищении». Просвещенные нации давно уже печатают свои исторические источники. Ученая публика все хочет видеть все своими глазами. Почему же этого не делают русские? Или скрывают какую-то тайну?
Для него, европейца Шлёцера, Россия была такой же далекой, загадочной страной, немного сказочной, как и Китай. Она такой была и для Шлёцера и для его соотечественника Байера,

жившего в России на тридцать лет раньше него. Байер, когда в Петербург в 1730 г. прибыл первый караван с китайскими книгами, с жаром занялся изучением китайской словесности.  Китайскую цивилизацию он считал очень древней, если не древнее европейской. Очарование Китаем его охватило настолько, что он решил изучить китайский язык. К русскому относился пренебрежительно и не изучал принципиально. Вольно обращался с происхождением русских слов. Не заморачивался методиками сравнительно-исторического анализа, построением лексем, или учетом семантических изменений. Для него достаточно было наличие сходных букв в разных словах, чтобы объявить их тождество и сделать от того далеко идущие выводы. Тот же Шлёцер над ним и посмеивался. Баёер, пишет он, вообще не различал русские буквы, например, к — н. В своих этимологических опусах, был безудержен в фантазиях, абсурдных по сути. Вместо бужане, читал бужаке. Новгородев называл ковгородцами. А раз уж они, новгородцы – ковгородцы, значит они пришли на Волхов с Кавказских гор. Так, по Шлёцеру, Байер начал с новгородцев, а «забрел в Кабарду». (1, с. 424)
Но Россия не Китай, неоднократно повторяет Шлёцер, намекая на различия в оценке сроков их древности: у Китая древность в тысячелетия, а у России древность имеет  небольшой срок давности. Выяснить какой и предстояло новому поколению приглашенных из Европы ученых историков в русскую Академию наук – таких молодых, но уже опытных в знании исторических наук вроде него 26-ти летнего Шлёцера. Ну а, кроме того, на публикации русских хроник в Европе можно было хорошо заработать. Хотел он там ехать в путешествие  на Синай, мечтал ли, о чем сообщается в биографических записках о нем, это совсем другой вопрос. Главное, с чем все согласны, в Россию он ехал на время и не работать, а заработать.
Прибыв в нашу страну в 1761 г. Шлёцер с большими амбициями, что называется, попал в струю. Общественная жизнь дышала веяниями перемен. А тут еще и государственный переворот, учиненный женой Петра III. Щекотливость ситуации заключалась в том, что законный наследник престола с русским корнями стал проводить антирусскую политику, что для ближайшего окружения рачителей интересов отечества казалось неприемлемым. Немка Екатерина презентовала себя более покладистой. Но не хватало уверенности в ее легитимности. Не случайно после дворцового переворота, совершенного  28 июня 1762 г., то тут, то там появляются двойники Петра III. А апогеем народного несогласия становится самое массовое в истории России крестьянское выступление под предводительством Емельяна Пугачева. Он тоже выдавал себя за царя Петра Алексеевича. Так что  историки, выводящие династию русских царей из немцев, новой русской  императрицей были привечаемы лично. Их одаривали высокими научными званиями, деньгами.
Всего этого не мог не видеть Михайло Васильевич Ломоносов. Свое отношение к Шлёцеру он готовился напрямую выразить Екатерине II. «Все открыто Шлёцеру сумасбродному… Вверили такому человеку, у коего нет ни ума, ни совести». (3, с. 160)
Про сумасбродность и совесть Шлёцера Ломоносов имел возможность убедиться. Уже через три года своего пребывания в отечестве нашем этот пришелец  нагло спорил с уроженцами, т. е. русскими, да еще учеными, о правилах русской же грамматики, о древности, касающейся русской истории. «Не удивляюсь малому знанию его в языке нашем…» -  говорил Ломоносов, – но не слишком ли безвременно его бесстыдство думать, что он «разумеет древний славянский язык не менее каждого нашего природного ученого». (3, с. 337) (Месяцем позднее в «Краткой истории о поведении Академической канцелярии…» Ломоносов раскрывает закулисные игры вокруг издания некоторых книг более подробно. И в частности по грамматике. Типографией при Академии руководил Тауберт. «Грамматику» по русскому языку написал Ломоносов. Он же хотел ее издать и в немецком переводе. Однако Тауберт всякими способами препятствовал печатанию. Он поручил этот перевод сделать Шлёцеру на свой лад,  обучавшемуся русскому языку, между прочим, по «Грамматике» Ломоносова. Он это и сделал, «переворотив ее иным порядком», с «исполненными смешными излишествами и грубыми погрешностями»)
Возмущался Ломоносов и тем, что Шлёцер был принят в Академию наук «не в силу регламента», что допущен был к Академической библиотеке «в противность государственным политическим интересам». На последнем обстоятельстве Ломоносов останавливается особо. Разве можно допускать в библиотеку человека нового, да еще иностранца, который не взял на себя никаких поручительств и обязательств по сохранности древних манускриптов. Нет никаких гарантий тому, что часть из них не будет вынесена в подлиннике. К чему дозволять нанимать писцов выписывать и переписывать из исторических документов то, что ему вздумается и, не зная, чем это обернется. А уже худые примеры тому известны. Иностранцы, « кои не быв столь далече в Библиотеку впущены, с одного только того, что видели, писали и издавали о России ругательные известия, к чему Шлёцер показал себя в «Грамматике», им издаваемой, весьма способным». (3, с. 340) Более того, Шлёцеру, сообщает Ломоносов, передали перевод китайских и маньчжурских книг.
И вот с этим приобретением и багажом древних русских манускриптов, в подлиннике или переписанные, Шлёцер готовится выехать из России «бесповоротно», чтобы заняться «изданием российских исторических известий там, наживать себе похвалу и деньги». (3, с. 91) Шлёцер требует отпуск «в отечество» на три месяца и уверяет, что поедет вместе с профессором Цейгером. А на самом деле, пишет далее Ломоносов,  Шлёцер и не думал возвращаться. Доказательством тому служит уже опубликованное в «Геттингенских ученых ведомостях» извещение о назначении Шлецера профессором Геттингенского университета. Эти описываемые события относятся к лету 1764г.
Возмущение Ломоносова вызывал и тот факт, что Миллера за диссертацию, в которой  тот допускал «сатирические выражения» по отношению к русской истории и российскому народу, при Елизавете Петровне был понижен в чине, оштрафован и публично обруган. А «новоприезжий» Шлёцер за большие наглости Екатериной II Алексеевной награжден высоким чином члена Петербургской академии наук с жалованием ординарного профессора и обласкан. Сказано это было Ломоносовым уже в последние месяцы своей жизни – в январе 1765 г.
Но Шлёцер, чувствуя высокую поддержку, не особо обращал внимание на Ломоносова. Он продолжал работать в академической библиотеке и, судя по воспоминаниям, это были  самые плодотворные и самые запоминающиеся «8 лет, лучших в жизни» (1, с. 210) И вот как он сам их описывал.
Меня, выпускника Гесснерова классико-филологического и Михаелисова библикоэкзетического училища, в Россию вызвал Миллер в 1761 г.  В 1762 г. меня сделали адъюнктом Петербургской академии наук, а в начале 1765 г. (еще при жизни Ломоносова) ординарным профессором русской истории Академии наук. Тут принял я намерение собирать списки с временников, находившихся в академическом архиве и у частных лиц. Нетерпение мое заключалось в желании сличить различные списки летописей. Свое намерение изложил в поданной Академии записке, понимая, что на эту работу уйдет несколько лет.
Я старался, сообщает далее Шлёцер, приобрести благосклонность русской публики.  Напечатал при Академии наук в 1767 г. «Правду Русскую» – важнейший памятник русской древности, обнаруженный в единственном списке, без правок и объяснений с тем, чтобы приучить «русских издавать древние писания для будущих толкователей».

В это же время поступило предложение издать какую-нибудь летопись по моему выбору. Предпочтение было отдано временнику не слишком древнему и не слишком страшному по своему необыкновенному правописанию – Никоновскому сборнику. Его 1 часть была напечатана в том же 1767 г. при участии Башилова. 2-ю часть Башилов издал уже сам, без меня, на следующий год. И в том же в 1768 г. «мой ученик»  Башилов представил общественности «Судебник» царя Ивана Васильевича, но уже под моим смотрением. А в 1769 г. специально для слабого пола с прекрасными виньетками в карманном формате на пятнадцати листочках Дитерихом издан был мой краткий справочник русской истории. Я подготовил его с привлечением  «Истории» Татищева. С немецкого он был переведен на датский, русский, итальянский языки.
Но это было только «приуготовлением», «заманкой» к моему главному труду, – сообщает далее  Шлёцер. Однако к какому именно  труду он не называет. Только тут же указывает, что с нового образования Академии в 1766 г. «начальство не внимало уже более моим предложениям». (1, с. 210) Уже «после такого дела»  по окончании срока договора в 1769  г. я покинул Россию.
В Гёттингене меня приняли в университет действительным профессором, достоинство которого получил еще в 1764 г. Ректор университета Мюнхгаузен (барон Отто фон Мюнхгаузен 1716 — 1770) обязал меня, во-первых, издавать русские летописи, с которых сняты копии, с целью распространения русской словесности. Он даже помышлял об открытии типографии с русскими буквами. Во-вторых, «доставлять мои рассуждения», т. е. писать к летописям свои разъяснения и комментарии. В третьих, рассматривать в здешних ученых известиях вновь изданные в России книг