Степан Писахов: этюд в серебристых тонах

25 октября отмечается 140 лет со дня рождения Степана Григорьевича Писахова — ​выдающегося русского сочинителя северных сказок, а также художника, путешественника, этнографа.

Будущего «певца северной сосны» и «мастера серебристых тонов» Степана Писахова изрядно потрясет на дороге жизни: в 1905-м его исключат из училища технического рисования за агитацию против самодержавия, но вскоре он побывает в Египте, Италии, Греции и Палестине, спустя четыре года отправится учиться в парижскую Свободную Академию, а в 1910-м в Архангельске пройдет первая крупная выставка художника: Писахов представит 234 работы. Далее его ждет Арктика, где он будет участвовать в установке радиотелеграфных станций, мятежный Петроград, экспозиция в Москве и, наконец, учительство в архангельской школе… Однако запомнится Степан Григорьевич прежде всего как сочинитель чудесных поморских небылиц.

Родившийся в семье крестившегося в православие еврея Года Пейсаха и воспитанной в старообрядческой вере Ирины Ивановны Милюковой, будущий писатель как бы олицетворял собой мнимое подтверждение двух гипотез о причинах Октябрьской революции. Первую (назовем ее условно — ​«еврейский заговор») в свое время разобьет В. В. Кожинов в работе «Черносотенцы и Революция», а вторую, грамотно изложенную в трудах безвременно ушедшего от нас А. В. Пыжикова «Грани русского раскола: заметки о нашей истории от XVII века до 1917 года» и «Корни сталинского большевизма» (кратко озаглавим ее — ​«бунт староверов»), точечно и не полностью, но все-таки опровергает сам Писахов: в Гражданскую войну он, пусть и немного, успел побыть белым.

Виной тому, правда, послужили политические пертурбации в Архангельске: белым вынужден был сделаться и литератор Леонид Леонов, сын поэта-суриковца Максима Леонова. Именно у него в «Северном утре» печатался Степан Григорьевич. Вообще, с корнем «лео» и конкретно с фамилией Леонов Писахова на мистическом уровне связывает немало. Как минимум, свои дивные, завирально-фантастические зарисовки про замороженные слова и сплавляющихся на льдинах медведей и моржей Степан Григорьевич нередко заимствовал у родного деда, профессионального сказочника-рассказчика по имени Леонтий.

Про троицу знаменитых Леоновых-однофамильцев слагается и вовсе удивительная история. Первый Леонов, который Леонид, великий русский писатель, 3 мая 1918-го в газете своего отца публикует очерк «Поэт Севера» с подзаголовком «У художника С. Г. Писахова». Спустя 41 год и 2 месяца, 3 июля 1959 года, тот же Леонов, но уже в «Известиях», дает высокую оценку творчества другого архангельского сочинителя сказок, Бориса Шергина. К слову, ярчайший представитель «деревенской» прозы Федор Абрамов, присовокупив к Писахову и Шергину создателя романа «Разин Степан» Алексея Чапыгина, отзовется о писателях следующим образом: «Три литературных кряжа, три русских классика, взращенных Архангелогородчиной, Поморьем, похожих друг на друга, как родные братья, в то же время таких разных, таких непохожих».

Второй Леонов, который Евгений, великий русский актер, возникнет в судьбе сочинителя посмертно, в 1988 году. Он озвучит главного героя-рассказчика деда Сеню Малину в полнометражном советском мультфильме «Смех и горе у Бела моря», снятого по мотивам произведений Писахова и Шергина.

Третий Леонов, который Алексей, великий русский космонавт, прямого отношения к Степану Григорьевичу, конечно, не имел. Однако Писахов удивительным образом успеет затронуть тему выхода человека в открытый космос в сказке «Месяц с небесного чердака»: «Это теперь вот у земли края нет да небо куда-то отодвинули. А в старо бывалошно время дошли мы кораблем до угла, где земля в небо упиралась, и мачтой в небо ткнулись, в небе дыру пропороли». Или: «Хотел было просту тучу взять на рубаху каждоденну, да подходячей выбрать не мог: то толста очень, то тонка и в руках расползатся. Что взять для памяти? Звезду? А что их с неба хватать! Выбрал месяц, которой не очень мухами засижен, прицепил на себя».

Если говорить о взаимоотношениях Писахова с небом метафизическим, то они строились в рамках старообрядческого мировосприятия. В очерках Степана Григорьевича «Я весь отдался Северу» можно найти теплые слова о соловецких богомольцах, а вот официальных представителей Церкви как института писатель зачастую выводит карикатурно. В качестве примера можно привести сказочную дилогию «Как поп работницу нанимал» — ​«Как парень к попу в работники нанялся», где священнослужитель сперва оказывается иезуитски жестокосерден к девушке, а затем получает возмездие в лице нахального молодого человека.

Безусловно, в картинах и текстах Степана Григорьевича ощущается присутствие Всевышнего. Оно есть и в жемчужно-серебристых оттенках, перекликающихся с образом самого художника, чудаковатого седобородого полустарика-хоттабыча, полудеда-мороза. И в нарочитой региональности прозы — ​ее «архангельскости», указании «города архангелов» в качестве места появления на свет. И в некоей божественной антидискретности сюжетов, точно забавы ради подражающих свойству религиозного института, описанному А. С. Хомяковым в брошюре «Церковь одна»: «С сотвоpения мира пребывала Церковь земная непрерывно на земле и пpебyдет до совеpшения всех дел Божиих по обещанию, данномy ей Самим Богом».

А непрерывность, вечность пейзажной подоплеки наталкивает на мысль о своевременности и современности трудов Писахова, ибо последняя есть не что иное, как сиюминутное изъяснение вечности и с вечностью. Узрел ли бы Степан Григорьевич свое отражение в большом писателе Владимире Личутине с его «Любостаем», «Душой неизъяснимой», рассказами о поморах? Как отнесся бы к призыву Бориса Гребенщикова выйти «по приборам на великую глушь — ​назад в Архангельск» и последующему скатыванию рок-гуру «вниз по лестнице, ведущей вниз»? Наконец, высказался ли бы он по поводу конфликта вокруг мусорного полигона в Шиесе?

Ответы на эти вопросы читатель и/или любитель живописи вынужден находить исключительно в творчестве Писахова, которое, однако, обладает магией изустной побывальщины: вы словно бы сидите на завалинке вместе с развеселым дедом, а он травит байки, наблюдая сквозь сощуренные веки, и думает: «Знаю я про вас все, люди добрые, а ну-тко и вы потрудитесь понять, где я играю, а где в самую точку бью?»