Время объятий пришло!

Дмитрий Орлов-Ростовский.
Эротида. – М., 2016. – 186 с.

Дмитрий Орлов-Ростовский.
Песни из коридора. – М., 2018. – 98 с.

Дмитрий Орлов-Ростовский.
Эдип, Эдип. – М., 2019. – 30 с.

Когда Пушкин говорил, что поэзия должна быть глуповата, он, конеч­но же, не имел в виду глупость в прямом смысле этого слова, а подразумевал внятность – без ложной многозначности и чрезмерной усложнённости формы. Современные поэты по большей части от пушкинского завета ушли далеко: бродскиз­мом в тяжёлой степени страда­ют многие, предпочитая пута­ную метафорику и оголтелые эксперименты – цельности, а значит, и ценности поэтиче­ского высказывания. Писать просто и внятно считается у та­ких авторов чуть ли не дурным тоном. А между тем путь к душе читателя не должен быть ви­тиеват и затруднён буреломом малопредставимых образов.

Дмитрий Орлов-Ростов­ский – поэт, манифестирую­щий внятное и предельно откровенное звучание стиха. Главное для автора не экспе­римент с формой, а ориги­нальность содержания. Причём и оригинальность содержания не означает его насыщенность бредовыми идеями, а означает полнокровность, жизнерадост­ность, свободную эротическую энергию. Перед нами философ- эротоман, для которого секс не самоцель, а, если угодно, сво­его рода метод познания мира и человека, лакмусовая бумаж­ка, проверяющая чувства на подлинность, а мир – на проч­ность. Ведь если мир дан нам в ощущениях, то почему бы не испытать те из них, кото­рые делают нас счастливыми, в полной мере?

 

...Тоской задушенных желаний

Плачу за крохотный успех,

Ну что там пара сотен самок,

Когда нацелился на всех!

 

Предвижу «охи» и «ахи» целомудренных дам, дескать, как же это он такое посмел! Да, посмел – и что? Попытал­ся облечь природный инстинкт в стихотворную форму, то есть слить воедино природу и искусство. Задача сложная, почти невыполнимая, и тут на помощь пришла ирония, как рукой снимающая пошлость, от которой страдают вышеупо­мянутые дамы.

Надо заметить, что юмор во всех своих градациях – от лёг­кой иронии до едкого сарказ­ма – щедро рассыпан в поэ­тике автора, и неспроста одна из книг называется «Песни из коридора», что уже само по себе подразумевает ироничный угол зрения на происходящее.

Дмитрий Орлов-Ростов­ский абсолютно честен с чита­телем, он не пытается при­мерить какую бы то ни было роль и встать в позу, выгодно демонстрирующую его пози­цию. И если в его понимании жизнь пронизана эротически­ми желаниями, то он так об этом и пишет. И если траги­ческое и комическое, по сути, неразделимы, то рождаются вот такие строки:

 

Поколения бегут,

Поколенья догоняя,

Только всё – напрасный труд,

Жаль, никто о том не знает.

Каждый метит высоко,

А ползет всё ниже, ниже,

Там в конце уютный гроб

С отвратительною жижей.

В жиже мокнут червяки,

И микробы зажигают,

Я кричу: «Эй, мужики!» –

Но никто не понимает.

Я безвестный щелкопёр,

Так сказать, позор эпохи,

Собираю мыслей крохи

И несу привычный вздор.

(«На смерть Артёма»)

 

«Привычный вздор» – разу­меется, никакой не вздор, а нагнетание будничного ужа­са для того, чтобы преодолеть его мировоззренчески, чтобы понять, как со всем этим жить дальше и не сойти с ума.

Да, Орлов-Ростовский быва­ет резок, нетерпим, и многие стихи балансируют на тон­кой грани между пошлостью и откровением, но всё же в боль­шинстве случаев безошибочно срабатывает художественное чутьё, отделяющее зёрна от плевел.

Поэтика автора интонацион­но богата. Ведущих интонаций две – залихватски ироничная и печально-меланхоличная, присутствующая реже:

 

Со мной бывает – верь не верь,

Но факт на грани пониманья:

Незримый дух стучится в дверь,

Надеясь на моё вниманье.

Я широко открою дверь,

А там пустынная терраса,

Но чую: где-то рядом Зверь,

И хочется молиться Спасу.

 

Разнообразна и звуковая палитра автора. Почти в каж­дом стихотворении бросаются в глаза звукопись и чёткий рит­мический рисунок.

 

В Останкино одни останки,

В Обломовке одни обломки,

Хочу укрыться от обмана,

Но в Переделкино потёмки.

В Раздорах оторвусь от стервы,

Но, истерически смеясь,

У поворота на Перерву

Я попадаю в ту же Грязь.

Но нет, не списывайте мавра,

Пока он не закончил речь:

С кульком виагры еду в Гагры,

Чтоб основательно залечь.

 

Надо отметить и то, что автор обладает удивительной социальной зоркостью: точ­ными и резкими штрихами с обилием цепких подробно­стей пишет он портрет эпохи в исторической ретроспекти­ве. Особенно это мастерство проявляется в поэмах и очерке «Песни из коридора».

Об очерке хотелось бы пого­ворить отдельно. Здесь мастер­ски выстроен сюжет: перед нами картина послевоенного времени, история любви на фоне тягот барачной, трудной в бытовом смысле жизни. По сути, это монологичный роман в стихах.

 

…Гуляли, с одури стреляли,

Женились с хищной быстротой,

В 46-м детей рожали

И укрепляли волчий строй.

...Вдов обезжизненных глаза

Сверлили из глубоких впадин,

А лихолетья полоса

Тревогой новою сменялась…

 

В очерке «Песни из кори­дора» особенно явственно проступает смесь цинизма и сострадания. И эта стран­ная настойка придаёт инди­видуальность лирическо­му герою. Да, он циник, но не безжалостный, а чуткий и порой даже нежный. Вот такой парадокс образа лири­ческого героя – нежный циник. И именно здесь кро­ется уникальность авторской интонации. Кроме того, на художественное целое безот­казно работают прицельно точные эпитеты: «упрямой похоти огни», «послевоенные глаза», «безглазая судьба», «пахучее лето» и другие.

Но порой проступает уста­лость от постоянного повторе­ния всего на свете, круговорота людских судеб и наших беско­нечных попыток проникнуть в тайну мироздания. Нотка усталости особенно сгущается к концу очерка:

 

И в пир, и в мир, и в добры люди

Влечёт безглазая судьба,

Поди узнай, что с нами будет,

В какой барак, в какие будни

Затянет очередью нудной

Реинкарнации труба.

 

Любопытно и необычно соединение образа крематор­ской трубы и идеи цепочки перерождений. Христианское и буддистское мироощущения словно сливаются воедино, рождая одновременно фило­софию разочарования и наде­жды, духовного смирения и бунта.

Стремление лирического героя пуститься во все тяжкие здесь и сейчас компенсирует­ся желанием, если так можно выразиться, очиститься про­зрением грядущего.

Несомненно, волнует автора и судьба России. Однако если бы мы увидели традиционные слёзно-лирические воззвания к Родине-матери и усмотрели бы манекенную патриотиче­скую позу, то это уже был бы не Орлов-Ростовский, а какой-то другой поэт.

Дмитрий Орлов-Ростовский пишет о своей стране резко, с едкой и горькой иронией, что ни в коей мере не умаляет его любви к родине, а только сви­детельствует о крайней сте­пени раздражения, а значит, и неравнодушия.

 

Россия – ржавая больница,

Приют уродов и глупцов,

Здесь всё желанное лишь мнится

Ничтожной горстке храбрецов.

А тем, кто всё ещё не помер,

На главной улице оркестр.

Здесь каждый выбирает номер

Своей палаты номер 6.

 

Здесь, безусловно, возму­тятся патриоты, и правильно сделают. Для того и написано. В поэтике Орлова-Ростовского почти всегда присутствует эле­мент эпатажа. Эпатажа и чув­ственного, и интеллектуально­го. Эти стихи призваны растор­мошить читателя, порой даже разозлить, сделать его причаст­ным к авторскому бунту.

Особенно интеллектуаль­ная эпатажность свойственна трагифарсу в стиле сюр «Эдип, Эдип» – именно так сам автор определяет жанр своего про­изведения. «Эдип, Эдип» метрически весьма разнооб­разен: на всём протяжении развития сюжета наблюдает­ся чередование стихотворных размеров: здесь и дактиль, и хорей, и анапест; их смена придаёт произведению и рит­мическое, и интонационное своеобразие.

Герои этого трагифарса – Фрейд, Софокл, Эдип, Иока­ста, Лай, Тиресий. Разумеется, все помнят трагедию Софокла «Эдип», а также то, как назвал Фрейд влечение ребёнка к родителю противоположно­го пола – «эдипов комплекс». Орлов-Ростовский, сталкивая автора с его же персонажами, выстраивает своё видение про­исходящего и своё отношение к инцесту.

Начинает Фрейд:

 

Каждому видятся сны, но не все их к рассвету припомнят,

Только провидец и врач могут загадку постичь,

Я же решил подобрать всем сновиденьям отмычку,

Пусть даже пьяный школяр судит о них без стыда.

Я, как уставший мужик, жизни код разгадавший достойно,

Вправе проветрить себя, чуть посвободней вздохнуть.

Жажду по миру пройтись, оценить полноту ощущений

Тех, кому правду открыл мой многомесячный труд.

Интересна роль Тиресия, по легенде побывавшего в сво­ей жизни и мужчиной, и жен­щиной, способного оценить все прелести любви и с жен­ской стороны, и с мужской. И поскольку он прорицатель, именно Тиресий открывает Эдипу глаза на то, что он убил своего отца и женат на соб­ственной матери. Эдип Софок­ла, узнав о страшном грехе, выкалывает себе глаза. А что же делает Эдип Орлова-Ростовско­го? Он и не думает наказывать себя таким образом, а, напро­тив, призывает вернуться в «освежающий хаос»:

Зря оголтелый народ ожидает, подученный Фрейдом,

Будто я муки принять из-за позора готов.

Наш очистительный век возвратит освежающий хаос,

Люди вернутся к корням, станут крест-накрест блудить,

Слово «свобода» взойдёт вновь к первозначным значеньям,

Цепи надуманной лжи напрочь с людей отряхнув.

Так уберите скорей ножницы, гвозди, иголки,

Не собираюсь ослов личным уродством смешить...

 

В итоге – Эдип отменяет закон о наказаниях за инцест и провозглашает «время объя­тий». В идейном смысле здесь ощущается связь с Камю, кото­рый на основе «Эдипа» Софокла размышляет о том, справедливо ли наказание за преступление, совершённое по неведению? Но Орлов-Ростовский идёт ещё дальше, требуя полной отмены наказания за содеянное Эди­пом. И в своём поэтическом мире автор имеет на это полное право. А уж согласится ли с ним читатель или захочет поспо­рить – другой вопрос.

В целом же вся поэтика Дмитрия Орлова-Ростовского построена на тонком распозна­вании парадоксов существова­ния, на внятной подаче кон­центрированного хаоса нашей жизни, который таким обра­зом преодолевается на художе­ственном уровне, превращаясь в космос смыслов.

Полина Бочарова