Юрий Башмет: иногда жалею, что не стал скрипачом

— Знаете ли вы, Юрий Абрамович, что с некоторых пор являетесь еще и композитором? — Наверное, это шутка. Странная и глупая. — Вовсе нет. Журналистка федерального телеканала сообщила в новостях, что звонила композитору Башмету и даже получила у него, то бишь — у вас, комментарий. — Ну что тут скажешь? Могу лишь процитировать Михаила Жванецкого: "Тщательней надо, ребята…" Есть, конечно, и другой вариант: утешиться тем, что не только Башмет — композитор, но и Рихтер — скрипач. Как-то Святослава Теофиловича не выпускали из СССР на гастроли, не ставя выездную визу, которая тогда была обязательным условием для поездки. Потом вопрос благополучно разрешился, и министр культуры Фурцева якобы лично заявила великому пианисту: "Ну ладно, берите свою скрипочку и поезжайте". Со мной тоже был анекдотический случай. Как-то поздно вечером возвращался после концерта к себе домой на Николину Гору, и меня остановил постовой ГАИ. Видимо, была какая-то облава, тормозили всех подряд. Офицер попросил открыть багажник. Я подчинился. Гаишник увидел футляр с инструментом и спросил: "Что это?" Решив не усложнять ситуацию рассказом об альте, я ответил коротко: "Скрипка". Постовой надолго замолчал, потом произнес: "Ясно, вы пианист" Я же подумал, что немножко играю и на рояле, поэтому согласился. После чего был отпущен на все четыре стороны. Словом, мне не привыкать: композитор, пианист, лишь бы, как говорится, в печь не сажали. — Для многих из тех, кто сегодня находится в возрасте 50+, Башмет — это еще и человек, с которого Владимир Орлов писал "Альтиста Данилова". — Роман, конечно, не обо мне. Однако все считали обратное, и в начале 80-х годов, когда появился "Данилов", это страшно мешало. На мой взгляд, книга похожа на перепевы "Мастера и Маргариты". Мне всегда нравилось произведение Булгакова, оно совершенно изумительное. А в "Альтисте" интересны в первую очередь профессиональные отступления. Всегда хотел узнать, откуда у Орлова такие глубокие познания. Мы не были знакомы, и я пригласил его в передачу "Вокзал мечты", которую много лет вел на телеканале "Культура". Тот выпуск и посвящался развеиванию мифа, который действительно стал создавать мне проблемы. — Почему? — Я хотел быть Башметом, а не Даниловым! Слишком долго и трудно пробивался со своим альтом, завоевывал территорию. Ведь с бюрократической точки зрения инструмент не считался сольным. Конечно, и прежде были выдающиеся исполнители. Например, мой гениальный учитель Федор Дружинин. Не проходит дня, чтобы не вспомнил его. Он первым в Советском Союзе исполнил концерт Бартока. И последний опус Дмитрия Шостаковича, соната для альта и рояля, посвящен Федору Серафимовичу. Но такие альтисты-солисты были, скорее, исключением из правил. Поэтому я считал важным оставаться самим собой, не раствориться в выдуманном литературном образе. Хотя роман прочел с интересом. Особо тронул момент, когда герой решает, использовать ли ему сверхъестественную космическую силу. Если повернуть браслет, Данилов сыграет гениально, и все упадут в обморок. Можно этого не делать и, оставаясь человеком, все же попытаться достигнуть такой же высоты. Мечта! — А вы покрутили бы браслетик? — У меня его нет, но, знаете, несколько раз отыграл концерты так, словно он оказался на моей руке. Повторяю, такое случалось, может, трижды за многие сотни и даже тысячи моих выступлений. — Это где было? — Впервые во французском городе Туре. Играл произведения Хиндемита, Бриттена и Шостаковича. Сложная программа! С современными композиторами так часто бывает. В какой-то момент возникло чувство, будто сам себя вижу и слышу откуда-то из зрительного зала. Удивительное состояние! В мозгу пульсировало: никуда не сворачивать, не сбиться, идти за музыкой. Словно кто-то сверху меня вел Той же тропинкой я прошел примерно через месяц. Практически все повторилось, на 99,9 процентов. Потом еще раз попробовал, но градус стал понижаться, и я понял: дорожка не для постоянных прогулок. — Исполняли те же произведения? — На втором концерте — да… Считаю, во время выступления должно проскользнуть хотя бы секундное озарение, то, чего не было на репетиции. Если импровизация случается на сцене, публика становится ее соучастницей. Это происходило со мной в "Чаконе" Баха, "Арпеджионе" Шуберта. А соната Шостаковича словно сама подавала себя на ладони… Короткие вспышки бывают регулярно, но так, чтобы весь концерт от первой ноты до последней... Такое чудо запоминаешь навсегда. Ради него, строго говоря, и стоит жить. В подобные мгновения исчезают земные рубежи, они словно перестают существовать. Больше скажу: стирается грань между жизнью и смертью… К этому счастью нужно устремляться, но оно не может длиться вечно. — Значит, запомнить и повторить такое состояние на бис нельзя? — Говорю же, попытался, но каждый раз градус падал… Творчество не должно превращаться в ремесло. — Вы ведь стали альтистом, в общем-то, по недоразумению? — Чтобы не рос бандитом и хулиганом, мама решила записать меня в музыкальную школу, но там не оказалось места в классе скрипки. Предложили идти на альт. Понятия не имел, как звучит инструмент. Я увлекался гитарой, играл в бит-группе, и тут мой старший товарищ сказал: "Представляешь, тебе придется учить, к примеру, каприс Паганини для скрипки. Будешь тратить на это по пять-шесть часов ежедневно. А так час позанимался, остальное время — для гитары. Не писал Паганини для альта!" Справедливости ради замечу: у великого итальянца есть соната для альта, но тогда мы, конечно, этого не знали. В итоге я прислушался к совету друга и сделал выбор. В тот момент меня гораздо больше интересовало творчество Beatles, даже была гитара, как у Джорджа Харрисона. С другой стороны, не знаю, каким бы стал скрипачом… Хотя лет восемь назад мы выпустили пластинку японской, корейской и китайской музыки, где играю на скрипке "Ностальгию" Тору Такэмицу, хорошего композитора и моего друга, ныне, увы, покойного. Произведение писалось для скрипки, и когда я решил впервые его исполнить, то подумал: зачем перекладывать для альта, если можно сыграть на инструменте, для которого и предназначалось? Так и поступил. Такэмицу понравилось. Он, кстати, дружил с Тарковским. Так что, возвращаясь к вашему вопросу, альт в руки я взял случайно. До музыки мама все пробовала, начиная со спорта. Мой двоюродный брат Володя ходил в секцию фехтования. И я туда записался, даже получил разряд по сабле. Хотя холодным оружием заболел из-за "Трех мушкетеров". Помню, как с пацанами метали в дерево ножи, учились. Шпаг-то у нас не было… У меня получалось лучше всех. Я был чемпионом по броску не снизу, что проще, а сверху. Самый дешевый перочинный нож стоил рубль двадцать. Нам его не продавали, и мы просили прохожих. Дядечки обычно соглашались купить… Еще я мастерски гонял задним ходом на велосипеде. Правда, первое время падал, потом наловчился. А другие не умели. Мне нужно было что-то противопоставить уличным дружкам, которые любого мальчика со скрипичным футляром автоматически записывали в маменькины сыночки. Это и для меня могло плохо закончиться. — Все происходило во Львове? — Ну да, я же там рос. А ножик нужен был с большим лезвием, но легкий. Только через много лет узнал, что ковбои в "Великолепной семерке" метали ножи с утяжелением из ртути. Как ни брось, покрутится, но уткнется нужным концом. Нам было сложнее... — Где нож, там и хулиганство. — Безобидное, по мелочи. Держал себя в рамках приличий. Дома ведь нельзя было сказать матерное слово, мама упала бы в обморок, если бы услышала. Она лингвист по образованию, филолог. Окончила Ленинградский университет, во Львове сначала была домохозяйкой, растила нас с братом Женей, потом устроилась в учебную часть консерватории. Ее все обожали, а она гордилась мною, и я не мог ее огорчать. Мама физически не переносила грубость, мат. Папа был коммунистом, занимал пост замдиректора проектного института Львовской железной дороги, даже имел допуск по секретности, но стать первым руководителем не мог из-за пресловутой пятой графы в анкете, из-за своего еврейского происхождения. — Он это сознавал? — Разумеется. Папа дружил с непосредственным начальником по фамилии Кузнецов. Дни рождения, государственные и семейные праздники они отмечали вместе. Настоящая мужская дружба. Когда директор Кузнецов заболел, а потом скончался, коллектив института выдвинул папу на его место. Все считали, что Абрам Башмет этого достоин. Но где-то наверху рассудили иначе. К нам приехал папин знакомый, сотрудник отдела кадров железной дороги, и сказал: "Аркашенька, все понимаю, но и ты пойми. Вот документы, хочешь — посмотри… За то, что показываю их тебе, могу сесть в тюрьму, но мне важно объяснить: ни при каких обстоятельствах ты не сможешь занять эту должность. Не положено…" Наверное, кадровики рассуждали так: Львовская железная дорога — прямая связь с Западом, и туда нельзя пускать евреев. Вот папу и не назначили. В итоге потеряли очень хорошего, фанатично преданного работника. Раньше папа уходил на службу в восемь утра и возвращался в восемь вечера, а после того случая шел к десяти и в пять часов уже был дома. — А почему, кстати, Аркашенька? — По документам папа был Абрамом, но все, даже дедушка и моя мама, называли его Аркадием. Не знаю, как это объяснить. И меня в школьный журнал записали Юрием Аркадьевичем. Абрамовичем стал, когда паспорт получал… Строго говоря, на Западной Украине не было бытового антисемитизма. Львовяне люто ненавидели Киев и юго-восток республики — Донецк с Луганском, которые "продались" москалям. Потом шла сама Москва и русские оккупанты, а евреи занимали почетное третье место. Нам доставалось меньше. — Давно были во Львове? — Очень… — Даже так? — Я не зарегистрирован в соцсетях, "приветы" передавали через сына и дочь. Может, пустая угроза, но не хочу проверять. Знаю, некоторые друзья перезахоронили прах близких, перевезли в Россию. У нас ведь много известных львовян. Миша Фридман, Леня Ярмольник, Роман Виктюк, Григорий Явлинский. Могу долго фамилии называть… Смешная история была, когда несколько лет назад по всему миру мне вдруг стали сочувствовать из-за потери звания почетного профессора Львовской академии музыки. В Европе, в Америке спрашивали, сильно ли переживаю. Анекдотичность ситуации в том, что лишь благодаря обращениям я вспомнил о звании. В свое время его присвоили так тихо, что и не заметил. Торжественной церемонии не было, попросту передали диплом в Москву с оказией, я благополучно запамятовал о нем, пока из лишения во Львове не устроили шумную акцию. Да бог с ними… Хотя свистопляску вокруг признания Крыма по-прежнему считаю нелепой. Никогда его не делил, мне было достаточно, что он есть. Мы с мамой часто ездили на Черное море, она свято верила, что ребенок должен ходить по гальке. "И тогда не будет плоскостопия". Эту фразу запомнил на всю жизнь... Крым всегда был моим. А Украина — нет. Родился-то я в России, в Ростове-на-Дону. В пять лет переехал с семьей во Львов, в 18 поступил здесь в консерваторию и с тех пор стал москвичом. — И львовянином себя не считаете? — Трудно сформулировать… По музыкальному воспитанию, поведению местной интеллигенции, которое пытался перенять, конечно, во мне есть что-то львовское. Этот город — невероятное пересечение культур. Наверное, вам нужно почитать книгу моего папы, чтобы лучше понять. — Мемуары? — Очередной анекдот, их много в моей жизни. Писать папе посоветовал Никита Сергеевич Михалков. По телефону… Дело было так. Мы с Никитой соседи по Николиной Горе. Встретились однажды, поджарили шашлыки, только собрались сесть за стол, и тут позвонил мой папа. Он уже долго жил один, без мамы. Она умерла молодой, в 59 лет, а папа ушел за месяц до своего 85-летия. Конечно, ему было скучновато. Посещал все концерты Львовской филармонии — благодаря мне ему выдали почетный бессрочный абонемент. Ходил, слушал, а потом перезванивал и делился впечатлениями. Вот и в тот раз папа принялся подробно рассказывать про какого-то баяниста, игравшего Баха. Говорил минут десять, а наши шашлыки остывали. С другой стороны, я понимал, что ему не с кем общаться там, во Львове, а выговориться хочется. Я терпеливо слушал, потом сказал: "Пап, давай перезвоню завтра, у меня сейчас много гостей". Но он продолжал монолог, и в этот момент трубку взял Никита Сергеевич, которого папа очень уважал. Михалков когда-то подарил папе полную коллекцию своих фильмов с автографом, а мы купили видеоплеер, и папа без конца смотрел эти картины, знал их чуть ли не наизусть. И вот, значит, Никита берет телефон и говорит: "Абрам Борисович, у меня какая идея родилась. У вас же на пенсии много свободного времени? Вы ведь наверняка собираете документы о выдающемся сыне — афиши, программки, газетные и журнальные публикации. А напишите-ка книжку о Юре". И папа включился! Позвал в помощники женщину-музыковеда, та сумела грамотно оформить, обобщить его записи, объяснив, из какой культурной почвы я вырос. Так вышло, что папину книгу напечатали почти одновременно с моим "Вокзалом мечты", над которым я долго работал с Львом Николаевым, многолетним ведущим программы "Цивилизация" на Первом канале. Мы записали материала гораздо больше, чем в итоге вместилось в книгу, я осознанно выбрасывал весь негатив в адрес коллег. Такую установку себе дал. Папина книга чуть-чуть сходилась с некоторыми моими эпизодами, но, в принципе, она была совершенно иной. И надо же такому случиться: "Вокзал мечты" быстро раскупили, потом переиздали еще несколько раз, а папина книга оказалась не слишком востребованной в Москве. Он привез пару сотен экземпляров, и у меня не хватило ума и сообразительности выкупить их все, забрать себе, чтобы не лежали стопками. — Отец наверняка переживал? — Думаю, да. В итоге увез практически весь тираж обратно и стал раздаривать знакомым, по несколько штук продавать через львовские книжные магазины. И в какой-то момент я вдруг с ужасом обнаружил, что у меня не оказалось ни одного экземпляра! Весной 2014-го мы поехали с концертом в Крым, и в Керчи ко мне подошла женщина с книгой папы. Еще она показала их совместное фото. Представляете? Но это не конец истории. Через пару лет я получил конверт из Керчи, а в нем — та самая папина книга. Женщина написала, что в ее городе 23 года не давали концертов симфонической музыки, и наш приезд стал большим подарком для нее. Вот и захотела отблагодарить… Дескать, для меня это память, а для вас, Юрий Абрамович, наверняка нечто более ценное. Зимой уже 2019 года я дирижировал оркестром в Лугано и познакомился там с альтистом, в прошлом — львовянином, которому папа тоже в свое время подписал свою книгу. Такие вот удивительные истории случаются… — Вы не закончили рассказ, как приглашали на передачу "Вокзал мечты" Владимира Орлова, чтобы развеять миф про Данилова. — Владимир Викторович пришел на эфир с другом-альтистом Михаилом Гротом, с которого и писал героя романа. Высокий, стройный мужчина с усиками и бородкой. В его внешности было что-то мистическое. Он играл в оркестре Большого театра. И тогда мне стало ясно, откуда в книге столько профессиональных нюансов. Я спросил: "Как вам пришла идея?" Орлов рассказал, что долго ничего не писал, был в творческом кризисе. А потом серьезно заболела его жена, Владимир Викторович отвез ее в больницу и, уходя, спросил: "Завтра навещу, что тебе принести?" Та ответила: "Первую страницу нового романа". Бедолага промучился до утра, ничего не шло в голову. Начал писать от фонаря, потом в мозгу промелькнула фамилия, в памяти всплыл приятель-альтист, и как-то все совпало. На следующий день жена говорит: "Замечательно. Жду продолжения". В общем, она все инициировала. — Молодец. — Мудрая женщина! Она поправилась, потом я познакомился с ней, несколько раз виделся. Вот история создания романа. Когда запись той программы заканчивалась, Орлов вдруг сказал: "У меня для вас сюрприз". Оказалось, "Альтист Данилов" вышел 36-м переизданием. В том числе на японском языке. А поскольку в Японии много моих поклонников, местный издатель попросил разрешения поместить на обложке портрет… Башмета. Владимир Викторович дал согласие. Дарит мне книгу. Смотрю: вроде похож, только глаза чуть более раскосые. Так Данилов стал немножко японцем. Ну и я заодно… Потом история с романом немного поутихла, и вдруг спустя годы звонит мой друг Саша Чайковский и говорит: "Я написал оперу "Альтист Данилов" и посвятил тебе. Приходи на премьеру в Камерный театр Бориса Покровского". Конечно, я пришел, потом был еще раз пять или шесть, там по сюжету предполагался мой выход: у героя крадут альт, он в отчаянии, затем — луч света, появляюсь я и играю… — А у вас, стучу по дереву, приключений с альтом никогда не бывало? — Однажды произошел ужасный случай. Кофр, в котором вожу инструмент, иногда бывает очень тяжелым. Если гастроли длинные и программы разные, его попросту не поднять. Сам альт почти ничего не весит, он легкий — старое дерево, а вот ноты, струны, документы точно тянут кило на десять, если не больше. И вот эту тяжесть надо тащить на плече или в руках. Если еду с оркестром, часто мне помогают. В тот раз мы репетировали в Париже с Витей Третьяковым. Инструмент нес мой французский менеджер Ролло Ковак, тоже бывший музыкант, скрипач, педагог. Он до сих пор регулярно приезжает на мастер-классы в наши образовательные центры, которые работают уже в 13 российских регионах, еще в семи проходят ежегодные музыкальные академии. Но это так, лирическое отступление, тема для отдельного разговора… Возвращаемся в Париж. День выдался тяжелый, мы не обедали, к вечеру сильно проголодались, сели в такси и поехали ресторан. В заведении оказалось полно народу. Я подумал: надо так поставить альт, чтобы люди не спотыкались об него. Говорю: "Ролло, где инструмент?" И вдруг у него задрожала губа: Ковак понял, что забыл кофр в такси. Мы выскочили из ресторана, а площадь большая, и улицы расходятся лучами. Все побежали в разные стороны, даже Витя Третьяков, очень трогательный, чуткий человек. Надеялись, вдруг таксист не уехал или остановился на светофоре. Прошло-то секунд 20, максимум — полминуты. Естественно, никого не обнаружили, машины и след простыл. И номер никто не запомнил. Вернулись в ресторан. Это была жуткая трагедия. Катастрофа! Мы напились с горя, я буквально рыдал. Созвонился с коллегами-французами, попросил альт на завтрашний концерт Связался со своим учеником Ромой Балашовым. Он был в Москве. Спросил: "Французская виза есть?" Роман ответил утвердительно. Говорю: "Срочно вылетай сюда с альтом". Я не мог смириться с потерей. Все допытывался у Ковака: может, есть единая диспетчерская служба, чтобы оповестить водителей? Он объяснял: "Ты не представляешь, сколько здесь компаний такси. В Париже — более полутора тысяч, ничего централизованного нет". В общем, никаких надежд, через два с половиной часа Рома был готов вылететь с альтом из Москвы. И вдруг официант подошел к Ролло и что-то тихонько шепнул на ухо. Тот даже подпрыгнул, закричал: "Юра, у тебя есть 50 франков?" Я дал, Ковак выбежал на улицу и вернулся с… альтом. Оказывается, таксист, пожилой француз, высаживая очередного пассажира, увидел в багажнике странную сумку. Стал вспоминать, кто мог забыть. Сообразил, что, наверное, те люди, которые говорили про оперу и симфонию. Ясное дело, он не знал русского языка, но слова-то международные. Когда смена закончилась, таксист привез кофр в ресторан, у которого нас высадил. Справедливо рассудил, что мы вряд ли быстро уйдем… А 50 франков — скромный гонорар за поездку после работы. Да я в десять раз больше заплатил бы! Так альт вернулся ко мне волшебным образом. Но это второе чудо. А в первый раз я сам забыл инструмент на крыше "Запорожца". Выложил на секунду, отвлекся, сел за руль и поехал. Кофр остался наверху и полетел по дороге, как ракета… Это сейчас футляр крепкий, а в те времена был картонный… Меня снимали для моего первого буклета "Союзконцерта". Фотограф жил на Ленинском проспекте. Я подъехал к нему, а он говорит: "У нас дача неподалеку, там березки, красиво… Давай на природе сделаем фото. Раз ты на машине, сразу мою жену захватим. И мешок картошки. Не против?" — Профессионал! — Я робко ответил, что не возражаю. Но жена у фотографа оказалась очень крупной дамой. Прямо-таки невероятных размеров! Чтобы усадить и погрузить эту пару, пришлось снять правое переднее сиденье, где всегда лежал мой инструмент. Я положил альт на крышу, все уселись, и я тронулся. А в тот момент я не понял его жестов и надавил на газ, поскольку правил не нарушал. Помню точно: скорость уже была под 80 километров. И вдруг сзади такие глухие звуки: ту-ду-пум-пум. Жена фотографа говорит: "По-моему, что-то упало". Я по тупости смотрю на приборы, а их в "Запорожце" ровно три: вроде бы все в норме, бензин есть, масло не ушло. Потом оборачиваюсь, еще продолжая движение, и с ужасом вижу, как по асфальту несется мой футляр, взбивая столб пыли… А вдалеке открывается светофор, и лавина машин трогается с места. Я моментально даю задний ход, прямо на скорости, и еду, виляя корпусом. Конечно, не успеваю, встречный поток несется быстрее. Понимаю, что через несколько мгновений мой альт буквально размажут по асфальту, но поделать ничего не могу. По тротуару шла парочка. Парень оценил ситуацию, выскочил на проезжую часть, схватил мой успевший остановиться футляр и отшвырнул его на тротуар. Совсем небрежно, прямо так, с высоты. Он же не знал, что внутри. Какая-то вещь упала, вот и отбросил. Потом подошел к своей девушке, и они отправились дальше. А я осторожно, не дыша, подобрал кофр. На улице открыть не смог, руки тряслись от ужаса… Думал, вдруг внутри — сплошная каша, все вдребезги? После такого-то жуткого полета. Но инструмент не пострадал, даже не расстроился. Ничего! Ни трещины никакой, ни царапинки. Должен сказать, после этого альт даже свежее зазвучал. — От пережитого стресса. — Вы смеетесь, а все серьезно. Ведь футляр был простой, мягкий, из картонки. Может, это и спасло. — Правда, что инструмент достался вам за полторы тысячи рублей? — Да, цена половины "Запорожца" в то время. Даже чуть меньше. "Ушастый" ЗАЗ-968 стоил 3600. — Это первая ваша машина? — Взял, на что денег хватило. Потом решил купить "Жигули" экспортного выпуска, почти месяц колесил по Германии, собирал нужную сумму, вернулся домой, а мне говорят: "Может, хочешь "Волгу"?" Оказывается, заработанного хватало. Вот мы и рассекали: Алекс Слободяник — на семиметровом "Форде", Вова Спиваков — на лаконичном, элегантном, цвета металлик "Шевроле", а я, значит, на "Волге". Правда, недолго. Одолжил денег и купил в Париже "Бьюик Стайл Лайт Лимитед". Шикарный автомобиль! Долги быстро раздал, а машина осталась. В ней была масса всяких прибамбасов — автоматически выезжали ремни безопасности, опускались стекла, подогревались сидения и зеркала... По тем временам — крутизна невероятная! — Вы рано стали хорошо зарабатывать? — Не сразу. Скажем, на первый альт занимал у папы и деда. Мне не хватало почти двух третей суммы. В Москву я приехал с деньгами, накопленными игрой на гитаре во Львове. Мы с ребятами часто халтурили. Выпускные вечера, свадьбы, дни рождения... В городе нас знали, предложений поступало очень много. Пели в основном на английском, но могли и на русском, и на украинском, если просили. И сейчас мову не забыл, уже на второй день буду говорить с правильным акцентом. — Как-то вы вспоминали, что дед ваш знал семь языков. — Повторял слова мамы. Я ведь никогда деда не видел, он классическим образом исчез в 1937 году. Задолго до моего рождения. Лишь фото осталось. Внешне походил на Свердлова. По крайней мере, я так запомнил. Но деньги на покупку альта мне занимал другой дед, с папиной стороны. Инструмент нашел профессор Борисовский, заведующий кафедрой Московской консерватории. Вадим Васильевич переложил массу произведений для альта и сам играл на фантастически звучавшем Гаспаро да Сало. А мне он отыскал Паоло Тесторе. Борисовский постоянно повторял: "Тебе нужен хороший инструмент". До меня альтом владел какой-то одессит, вынужденный перед эмиграцией распродавать ценности. Из страны ничего не разрешалось везти — ни золото, ни украшения, ни антиквариат. Помню, в конце 1971 года вернулся в общежитие на Малой Грузинской, где тогда жил, а дежурная передает записку: "Срочно позвоните Борисовскому В.В.". Вадим Васильевич был краток: "Приезжай, твой итальяшка тебя ждет". — Сколько сейчас стоит ваш Тесторе? — Мой приятель, знаменитый скрипач Шломо Минц в ответ на такой же вопрос о своем инструменте сказал: "Знаешь, вот кто-нибудь купит, и мы узнаем его цену". Прекрасный парижский мастер Этьен Ватло, к сожалению, умерший в 2013-м, обожал моего Тесторе. И меня любил, хорошо относился. В мастерской у Этьена висели портреты музыкантов с инструментами, среди них — мое фото. Он говорил: "Альт у тебя шикарный! Может, не самый совершенный, и ты, может, не самый совершенный, но марьяж, когда вы вместе, это вершина. Никогда не меняй инструмент". — А желание было? — Предпринимал попытки. Как-то сыграл на Страдивари Паганини, на Тесторе Моцарта в Зальцбурге, но мой альт потом шипит, обижается Правда, злится недолго. Быстро прощает, буквально через минуту. Однако сначала идет какой-то шорох, нечистый звук. — Мистика? — Если говорить научным языком, скорее, перестройка. Играешь на чужом инструменте, потом берешь свой, и рука в первую секунду ложится чуть иначе. Физиология! Хотя я думаю, что альт все-таки обижается. У меня ведь одно время был футляр на два инструмента, где лежала и скрипка Страдивари из Госколлекции, принадлежавшая Александру I. Я выступал с программами, где требовались оба инструмента. Поэтому и кофр возил такой. После скрипки брал альт, а он как зашипит! Вот и подлаживался, гладил, успокаивал… — Кто посоветовал вам использовать внешнее сходство с Паганини и ронять прядь на лицо? — Да не было у меня цели вызвать у кого-то подобные ассоциации. Уже говорил, что в молодости любил Beatles и приехал из Львова с патлами до плеч. Так и ходил по Москве, хотя близкие люди советовали подстричься. Потом Святослав Рихтер сказал: "Не люблю длинноволосых мужчин, но вам, Юра, идет. Только сильнее отращивать не надо". И я успокоился, мне уже по фигу было, что остальные думают и говорят. — Правда, что Святослав Теофилович называл вас Наполеоном? — Было и такое. И тигром, и зверем. Зависело от конкретной ситуации. Но я спокойно реагировал на это. И на сравнение с Паганини не напрашивался. Кто-то в прессе написал, ну и пошло… А вы знаете, что Бетховен, сочиняя Третью симфонию, посвятил ее великому современнику-реформатору из Франции, но не успел дописать, как тот объявил себя императором. И автор, зачеркнув посвящение, назвал симфонию Героической. Слушателям, в общем-то, все равно, музыка ведь гениальная. А о величии Бетховена и Наполеона пусть спорят историки, выясняют, кто круче. Кстати, во Львове в музее хранятся орден и деньги, введенные Наполеоном. Не французские, а именно общеевропейские. Денежную единицу он назвал евро. Император хотел объединить Европу, правда, таким вот способом — завоеванием… — Раз уж речь зашла про музеи… Знаю, даете концерты, когда "Солисты Москвы", весь ваш оркестр, играет на Страдивари, Амати и Гварнери. — Да, в таких случаях специально берем скрипки и альты из Госколлекции уникальных музыкальных инструментов. Иногда даже ездим с ними на гастроли. Конечно, в сопровождении охраны с оружием и правом на его применение. Нам выделяют специальный вагон, обычно — первый либо последний в составе, а в тамбурах стоят люди с пистолетами. Как иначе? Таким богатством надо дорожить Когда рассыпался СССР, коллекция потеряла несколько Страдивари. Три бывшие союзные республики (не хочу их называть) нагло заявили: мол, это же принадлежало не России, а Советскому Союзу, почему мы должны возвращать в Москву? — А кто-то прихватил инструменты с собой в эмиграцию. — Ужасно! Вывозил черт знает кто! Не только скрипки, но и другие ценности, произведения искусства — от живописных полотен до яиц Фаберже. Когда Михаил Швыдкой был министром, именно он инициировал возврат трофейных картин в Германию, однако вот что интересно: при нем в Россию вернулось много музыкальных инструментов. — Из коллекции вам их выдают под расписку? — Разумеется. Никто с раритетами по Москве не гуляет, репетиции проходят в здании Госколлекции. Ведь нужно время — хотя бы дня три-четыре, чтобы привыкнуть. Потом концерт, и сразу — обратно. Уникальные инструменты не ночуют в квартирах музыкантов, их не таскают лишний раз по улицам. В советское время было как? Когда молодые талантливые исполнители готовились, допустим, к конкурсу Чайковского, им выдавали инструменты и поселяли на Хорошевском шоссе в доме отдыха. И Витя Третьяков там жил, и Вова Спиваков. Приезжали педагоги, занимались, репетировали. Так работала система. У инструментов из Госколлекции уникальные судьбы. Как-то играл на скрипке, привезенной из Германии после войны. Ее история такая: в мае 1945-го, уже после Победы, встретились в Берлине два офицера — русский и американский. Как водится, крепко выпили. В процессе общения выяснилось, что у советского майора дедушка — скрипач, а у его визави бабушка — художница. И решили победители обменяться взятыми у поверженных немцев трофеями. Наш отдал прихваченную из Дрезденской галереи картину, а американец старую скрипку, вроде ценную на вид. Каждый уехал к себе домой. Про картину не знаю, может, это был Боттичелли, но скрипка оказалась Страдивари. Наш сознательный офицер ее отдал не дедушке, а честно принес в Госколлекцию. В результате на ней десять лет играл Давид Федорович Ойстрах. И сделал феноменальные записи. Потом она попала в руки ко мне. Фантастический инструмент! Исполнял на нем вторую часть двойного концерта Баха. Это лишь одна история, есть много других. Например, как в блокадном Ленинграде скрипку Страдивари обменяли на буханку хлеба… Есть и Страдивари князя Юсупова. Убегая от революции, тот почему-то оставил скрипку, которую очень любил. Хотя вывез, что мог. Никто долго не знал об инструменте, а во время реставрации дворца обнаружили замурованную тайную дверь, открыли и увидели пустую комнату, где на столе в футляре лежала скрипка. Это один из лучших экземпляров Страдивари в мире. У великого мастера тоже были более удачные инструменты и менее удачные. Хотя он не опускал бренд ниже определенного уровня… Коллекция создавалась по распоряжению наркома Луначарского. Ей в ноябре исполняется 100 лет. — Сколько максимально дней вы не брали инструмент в руки? — Летом прошлого года недели полторы не прикасался к альту. Запер его в сейфе. Впервые в жизни взял такую длинную паузу и поехал подлечиться. И все равно рука каждое утро тянулась к кофру. Когда не обнаруживал там альт, бросало в пот, несколько секунд думал, что опять потерял. Обычно все зависит от насыщенности программы. Если играем премьеры, постоянно надо заниматься. В турне у нас обычно много концертов, значит, каждый день выхожу на сцену. Да, отдых нужен, хотя и длительные перерывы вредны для здоровья: нарушается кровообращение, мышечная деятельность. — У скрипачей и альтистов наверняка есть профессиональные болезни? — Первая проблема — искривление позвоночника. Конечно, есть легендарные старики, с некоторыми я даже успел поиграть. Но у многих скрипачей возраст сказывается. У Айзека Стерна с годами стали не те мышцы. И у Менухина были проблемы. Вот кто играл лучше и лучше, так это Ойстрах. Правда, он не так уж долго и прожил — 66 лет… У пианистов другие болячки: они постоянно сидят. У дирижеров слабое место — ноги. Я уже года два репетирую только со стулом — трудно подолгу стоять. — Вы, кстати, поставили бутылку Валерию Гергиеву, благодаря которому в 1985 году начали дирижировать? — Мы столько раз ставили друг другу, что уже не знаю, чья очередь... Действительно, я долго ненавидел дирижеров как класс. Часто они не знали партитуру аккомпанемента. А я же был солистом. Скажем, после того как раз 200 сыграл концерт Бартока, прекрасно представлял: вот сейчас вступит гобой, потом моя очередь… Дирижеры не следили за этим. Их больше волновал оркестр, из-за солиста они особо не заморачивались. Мол, и так саккомпанируем. Было второстепенное отношение. Но о Валере этого сказать не могу. Если есть время, он работает очень скрупулезно, нотка в нотку. Хотя у Гергиева огромный объем деятельности, даже не завод, а целый, не знаю, как назвать… концерн. — Попса от классики — современная тенденция? — А что вы называете попсой? Главное — вкус. — К примеру, Ванесса Мэй. — Она играет на скрипке не так уж плохо, не фальшивит, другое дело, что электроскрипка — большой вопрос… У меня есть пара электроальтов и даже одна скрипка, но я прошел этот этап 20 лет назад. Сначала играл на электроинструментах, а потом отказался. Показалось это дешевым номером. Электроника очень развращает, там все проще, тонкости, приемы скрашиваются и потом трудно играть на нормальном инструменте. К сожалению, это слышно у феноменального скрипача Найджела Кеннеди. Знаю его ранние записи, он изумительно играл Элгара на нормальной скрипке. Очень талантливый человек! Джимми Хендрикс со скрипкой. Но Найджел стал слишком часто использовать электро, начались проблемы со звукоизвлечением. Слышал его с концертом Бетховена. — У вас профессия такая, вы должны нравиться залу, а способы есть разные. — Серьезный вопрос. У каждого исполнителя есть особенное, выделяющее его качество. Важно развивать лучшее, но пользоваться этим аккуратно, чтобы не превратить дар в штамп Считаю, основное в нашей профессии — бесконечное внимание к вкусу и стилю. Часто оно теряется. У многих чувство меры отказывает, а амбиции зашкаливают, и люди согласны на все ради еще большей популярности в широких массах. Это временный успех. А есть оригинальные музыканты, например, Миша Плетнев или гений Гриша Соколов. — Но успех обоих у зрителей не сравнить с тем, который имеет сегодня Денис Мацуев. — Тут уже вопрос степени свободы и каких-то компромиссов… С Денисом я дружу, знаю его много лет и слышал в разных ипостасях. Присутствовал на фестивале в Вербье, где Мацуев давал сольный концерт. Это было потрясающе. Денис очень широкий по диапазону и натуре, он энергичный, быстрый… А Миша, Михаил Васильевич Плетнев одарен совершенно иначе, он интеллектуал от музыки. У него свой путь мышления. И конечно, своя публика. Трудно сравнивать, понимаете. Ставить, кто первый, а кто второй. А где тогда Марта Аргерих или Женя Кисин? Есть много потрясающих пианистов, они очень отличаются друг от друга. Но это не значит, что один лучше другого. В хорошем ресторане все блюда вкусные, но каждый посетитель выбирает свое… — Пытался посчитать ваши фестивали, не смог, сбился. Их, наверное, десятка полтора? — Около того. — Куда столько? Жадность? — В чем? В финансовом отношении это не самая выгодная история. Концертами могу заработать гораздо больше. Раз в сто. — Я не про деньги сейчас, а про желание объять необъятное. — Публика есть везде. Но в случае с фестивалем не я к ней еду, а она ко мне. Это большой плюс: возможность не собирать каждый вечер чемодан и не прыгать в очередной самолет… Сижу на одном месте и спокойно работаю, делаю программы. В этом смысле любой фестиваль, неважно где, для меня как подарок. — А на каком этапе творчество заканчивается и начинается чес? Вы рассказывали, что даете до 150 концертов в году. Не многовато? — Помню, выступил в Вашингтоне, сыграл концерт Шнитке, который Альфред Гарриевич написал специально для меня. А дирижировал Ростропович. Потом мы сели и стали выяснять, когда у нас будут следующие совпадающие даты, чтобы вместе играть "Дон Кихота" Рихарда Штрауса. И вот Мстислав открыл свой талмуд, и выяснилось, что у него 200 с гаком концертов. А я-то наивно думал, что очень много играю… Потом мы нашли "окно" и проехали по пяти европейским столицам — Лондон, Париж, Амстердам…Это было последнее турне Ростроповича в качестве солиста с оркестром. Он играл тогда, как бог. Сначала хорошо, потом — лучше, лучше, лучше… Слава сам был Дон Кихотом. До этого мы много раз выступали по всему миру. Ростропович старше меня, наверное, лет на 20, а форму держал хорошую. Тем обиднее Славе было читать, что его больше не хотят видеть на Западе, не приглашают на гастроли, и он, значит, решил "доить российскую корову" за счет былой популярности. Помню эти публикации. Абсолютно несправедливые. — Возраст ведь не обманешь. Известно, что и Паганини на старости лет не собирал полные залы. — Я был на концерте Давида Ойстраха в Большом зале консерва