Возможна ли философия на постсоветском пространстве?

В издательстве «Стеклограф» Даны Курской вышла книга «Записки материалиста» Алины Витухновской. Предлагаем вашему вниманию рецензию, написанную философом и антропологом Василиной Орловой.

Алина Витухновская сияет как звезда на небосклоне русскоязычной поэзии, литературы, интеллектуальной, политической жизни. Алина — одна из немногих, кто изначально отважился думать совершенно самостоятельно, без подсказок, без ориентации на тех, кто сказал что-то за нее, и это единственный принцип, позволяющий писателю обрести собственное существование. Голос её не похож на другие голоса. Прежде всего, Алина Витухновская обладает стилем, как на письме, так и в реальной жизни. Она ткет свою жизнь как жизнь собственного персонажа, и в этом процессе нет ничего случайного, все продумано до мелочей.

Когда, после моей полугодовой антропологической полевой работы в Сибири в 2018, я встретилась с Алиной в кафе на Тверской, я заново поразилась ее стилю в среде, где люди так измучены задачей собственного выживания на унылых постсоветских пространствах, что стиль — последнее из их забот. Как всегда безукоризненно выглядящая, в черном, с красным ртом и красными ногтями, Алина обрисовала мне план своей новой книги, которую мне не терпелось прочитать. В этот момент Алина показалась мне нездешним существом, как будто ее вырезали из другой среды и вставили сюда, в интерьеры, украшенные картинами с птицами в клетках.

Алинино послание миру — не голая «пощечина общественному вкусу», но обладает глубиной, позволяющей поместить его в общемировой, общечеловеческий контекст универсалий. Алина — адепт отрефлексированного материализма. Сейчас сказали бы - нового материализма, широко представленного мыслителями на Западе (Джейн Беннетт, Стэси Алаймо, Сюзан Хекмэн и другие), не вымученного и выученного материализма и атеизма по необходимости, но свободно выбранного из многих мировоззренческих альтернатив. В пространстве России это еще и протестное движение («Чем больше я слышу верноподданических воплей о духовности, <… > тем бо́льшим материалистом я становлюсь».)

Автор протестует против расхожего понимания «постмодернизма» как удобного козла отпущения в обстоятельствах, когда никто не желает знать, что это такое, но многие хотят использовать термин как готовый негативный ярлык, ничего в действительности не объясняющий, но якобы называющий негативное явление разрозненности интеллектуального пространства. Ей претит сакрализованность страдания и возведение его в слащавый псевдоабсолют по профанно-площадному жалкому принципу «Иисус терпел и нам велел».

Человеческая сущность, человеческое существо, никем не объясненное, радикально свободно и вместе с тем погружено в глубины контекстов, оно является частью механизмов, встроенных в него наподобие Делезианских «желающих машин». Задача — освободиться от этого контекста, осознать степени собственной свободы и несвободы.

От того, каким языком мы пользуемся, зависит, что мы можем сказать. Алина презирает современный волапюк: «К слову, креативность — антоним гениальности, этакий общественно одобряемый псевдоинтеллектуальный невроз». Автор требует подлинного величия существа в мире, где оно кажется невозможным, поскольку его забивает позитивное существование, расписанное по минутам и оснащенное тренингами и разнообразными коучами, неустанно проповедывающими о том, как надо делать все, от завязывания шнурков на ботинках до выстраивания межличностых отношений. Как философствующий субъект, Алина противопоставляет себя миру как онтологическую данность, какой она себя осознает. Конечный и начальный пункт ее философствования: «Но, я, конечно, во многом по себе сужу», что является и освобождающим, и, некотором образом, закрывающим жестом. Поскольку мы не Алина, и никто из нас не может стать Алиной, нам остается только наблюдать за развертыванием ее мысли. Действительно, о себе каждый из нас может говорить с абсолютной авторитетностью, поскольку мы являемся высшими экспертами в оценке наших внутренних побуждений, мыслей и движений. Мы не Алина, и это осознание отделяет нас во многом от вынесения какого-либо суждения. Действительно, ведь человек судит по себе. Возможно, это — еще одно начало авто-философии, утверждение собственного знания себя как конечного авторитета, а зритель и читатель присутствует для того, чтобы наблюдать перфоманс другого, даже не пытаясь примерить на себя блистающие тоги.

Материализм в исполнении Алины не полностью порвал с Марксистским материализмом, даже если он ставил перед собой такую задачу (что остается, впрочем, непроясненным): «Если меня спросят куда движется мир, я скажу что мир движется в единственно верном направлении». Подобный стоицизм можно проинтерпретировать двояко, как прогрессивизм и веру в прогресс — заявление о том, что мир двигается в единственном направлении из возможных и уже потому лучшем, и как фатализм. Но «прогресс» и вера в него — чуждая Алине терминология. Просто автор не обеспокоен тем, чтобы скорректировать движение мира — какое бы направление мир не выбрал, оно будет верным, потому что только оно может быть реализовано. Но неправы будут те, кто прочитает своеобразный фатализм Алины как нигилизм, у нее есть свое святое, можно было бы сказать, и сакральное, оно «не имеет отношения ни к аскетизму, ни к монашеству — речь об отвержении самого принципа бытия, о тотальном его неприятии». Как неприятие бытия соотносится с движением мира «в единственно верном направлении» — вопрос, который можно поставить, но который повиснет в воздухе без ответа. Однако в отсутствии ответа мне лично видится не столько свидетельство непоследовательности, сколько следы попытки ухватить и выразить ускользающее, которое неизменно остается больше того, что можно запечатлеть в языке вообще и на письме в частности. Противоречия, или мнимые противоречия, в этом смысле являются полюсами противоположностей, между которыми двигается электрический заряд живой мысли. Обращение к детству, к юности, когда человек еще не вработан столь плотно в неумолимый ход желающих машин, врастая в них только со временем, и может прервать «механизм тоталитарно-животного сдерживания», в философии Витухновской неностальгично. Она полностью лишена сентиментальности, безжалостна к себе и к окружающему миру. В ней есть расслабленность, освежающая в своем высокомерии: «И правда, в этом мире не так много вещей из-за которых бы стоило пальцем пошевелить». В мире, где ежедневно от человека требуется быть продуктивным, без вопросов о результатах и конечных целей этой белкиной активности и продуктивности, подобная сентенция в своей великолепной плавности обнажает для нас театр аристократизма духа.

Индивид, сложивший с себя социальные обязательства, кроме самых необходимых, получает, по мнению Витухновской, большую, чем у других «степень социальной свободы». Это «неконтекстуальный изверг», не желающий растрачивать себя по пустякам. Любой игрок в социум, в том числе тот, который идет на поводу у своего гендера и воплощает его, проигрывает. Он также не вовлечен и в духовные практики, поскольку познал смерть бога как конструкта. Он не творит, подчиняясь неким креативным импульсам, поскольку творить ради творения — осуществлять насилие над творимым.

Из всей старой параферналии духовного Витухновская признает разве что ад, «как некий концентрат неудобства». Отвергает этот более свободный индивид и любовь к другому, его любовь — к самому себе, осуществляющая в абсолютной гламурности нетелесного и отказа от тела. Новый субъект философии становится, таким образом, постчеловеком, который отказывается от попытки преодолеть человеческое, свойственной сверхчеловеку, потому что это преодоление, в сущности, уже состоялось. Сверхчеловек утверждает человеческое в силу того, что хочет преодолеть его, постчеловеку эти контексты уже без надобности, они не липнут к нему и не определяют его. Он не мазохист и не гедонист, поскольку отказывается от навязываемой миром чувственности, но не испытывает в результате своего отказа никаких страданий.