Александр Мелихов: необычайные похождения Ильи Эренбурга

Когда Хрущев распекал Эренбурга за то, что тот полушутя предлагал распространить борьбу за мир на сферу культуры, партийный вождь, возможно, и не догадывался, что главный советский плюралист и космополит в прошлом подпольщик. Правда, после положенных отсидок и высылок унесший ноги в канонический Париж социал-демократический Павел внезапно преобразился в декадентского Савла со всеми положенными метаниями от религиозности и эстетства к тотальной мизантропии. Однако с первыми же известиями о «бархатной» революции былой подпольщик устремляется в Россию, но уже в 21-м снова оказывается за границей и в течение месяца пишет свой первый и лучший роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». Эренбург наконец-то нащупал главный свой дар — дар скепсиса, дар глумления над лицемерием и тупостью всех национальных и политических лагерей. С этим даром Эренбург мог бы сделаться советским Свифтом, но эпоха требовала не издеваться, а воспевать себя, к чему Эренбург был наименее приспособлен природой своего отнюдь не бытописательского дарования. Он, если угодно, был певец обобщений, а власть требовала передвижничества. Все двадцатые Эренбург пропутешествовал по Европе, издавая сразу на многих языках книги превосходных очерков о королях автомобилей, спичек и грез (Голливуд), неизменно скептической интонацией давая понять, что пекутся все они о суете, — не прилагая этот скептический кодекс к тоже не вполне одетым королям страны Советов: в стране восходящего солнца Беломорканала тревогу и брезгливость вызывает все больше «мелкособственническая накипь». Эренбург и в тридцатые годы беспрерывно колесил по Европе, но пафос его очерковой публицистики и публицистической прозы становился все проще: фашизм наступал, и Эренбург становился все менее требовательным к его противникам-коммунистам. А после Двадцать второго июня и без того едва теплящегося скептика в Эренбурге поглотил ветхозаветный пророк: «Мы поняли: немцы не люди». Но – советские солдаты сражаются не только за свой дом, - за все человечество, за всю европейскую культуру! А «Люди, годы, жизнь» без преувеличения составили эпоху в нашем постижении 20-го века (в отличие от серенькой «Оттепели», которая «только» дала эпохе имя). Модильяни, Шагал, Матисс, Мейерхольд, — Эренбург первым ввел эти имена в массы. Обратив тысячи и тысячи умов сначала к культурному, а потом и к социальному обновлению.