«Зачем мы бежали тогда?»

Я бежала из Узбекистана 13 лет назад со своими двумя сыновьями. Проработала в Ташкенте адвокатом всю свою жизнь, с 1982 года. Вела разные дела, в том числе — защищала интересы оппозиционеров. В 1999 году я вступила в партию «Эрк» («Свобода»). Тогда лидер партии озвучил свою программу, мне она понравилась: думала, что у нас свободная страна, республика, где каждый имеет свои права, свой голос. 

Если бы я попала в ташкентскую тюрьму, конечно, меня бы в живых уже не было. Никто не думал, что мы можем сбежать, нас выпускали во двор, сын ходил курить. Милиционеры не очень обращали на нас внимание. Прокуратура находилась рядом с дорогой, машины там ездили. Мой старший сын подошел, остановил машину. Мы с младшим сыном запрыгнули внутрь, и я сказала водителю: «Езжайте прямо, быстро». Он говорит: «А куда?». Я ответила: «Просто прямо, я вам тройную сумму заплачу». 

Пока мы ехали, у старшего сына мобильник зазвенел, это из прокуратуры заставили моего брата позвонить. Мы не подняли трубку, а когда уже уехали далеко, я ответила. Следователь спросил: «Зачем вы это сделали?». Я говорю: «А что, я должна была ждать, пока мне санкцию предъявят?». Мы поехали к моему знакомому, прятались у него в подвале. Я просила брата, чтобы он нам паспорта вынес из дома, так как мы решили уехать из Ташкента, потому что первоначально розыск объявляют по городу, а уже потом по области и федеральный. 

Брат под предлогом посмотреть канализацию зашел в наш дом, забрал паспорта и деньги, и мы в три часа ночи уехали из столицы в соседнюю провинцию. Я побоялась к родственникам ехать. Мы поехали в противоположную сторону, в Андижан, где родных у нас нет, только знакомые, а уже оттуда — в Киргизию. Я предупредила таксиста, что у нас нет документов, и за взятку мы прошли таможенный контроль. Мы жили там месяц на нелегальном положении, ждали. 

В Ташкенте остался мой старый отец, мы хотели вернуться, думали, может быть, как-то это всё утрясется. Я писала жалобы во все инстанции и передавала через таксистов своему брату, а он уже дальше — в генпрокуратуру, в аппарат президента. Бесполезно. Для всех нас это было очень тяжело. Младший сын как-то сказал, что ему надоело постоянно жить в страхе, ждать, что позвонят в дверь, найдут нас. Он говорил, что больше не может так: «Давайте этот день станет последним днем нашей жизни. Возьмем деньги, пойдем в ресторан, отпразднуем, а потом утопимся все вместе в озере». Старший рассердился тогда на него, сказал, чтобы он его в такие дела не вмешивался. В Бишкеке нас обокрали. Мы билеты купили на самолет с рук, у нас ребята взяли деньги и исчезли. Пришлось на поезде ехать, так как денег мало оставалось. Это было в конце 2002 года. С тех пор мы в Москве. 

Я в адвокатуре с 1982 года, в Москве училась. Я была единственным адвокатом из республики, который участвовал в «хлопковом деле». Я защищала Арслана Рузметова, сына бывшего первого секретаря Кашкадарьинского обкома (В 2003 году Рузметов возглавил ОАО «Международный аэропорт Внуково», но позже был экстрадирован в Узбекистан и в 2008 году умер в тюремной больнице — МЗ). Он тогда возглавлял «Аэрофлот» в Ташкенте. Никто из московских адвокатов ему не помог, а я смогла. 

В Союзе везде была коррупция, но взялись именно за Узбекистан. Сверху приказ был. С Гдляном (следователь по особо важным делам при генпрокуроре СССР, получивший известность благодаря расследованию коррупции в руководстве Узбекистана. После публичных разоблачений республиканского партийного аппарата Тельман Гдлян сам стал фигурантом дела о превышении полномочий; в 1990 году был исключен из КПСС и избран народным депутатом от Армянской ССР — МЗ) я встречалась, чай пила. Он простой такой человек. Говорю ему, зачем вы Арслана засунули в это дело? А он отвечает, что всю республику разворовали. Отец Рузметова получил от Рашидова (Шараф Рашидов, в 1959-1983 годах — первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана, фактический руководитель республики — МЗ) 26 миллионов, только три нашли. Пускай поставит на стол 23 лимона — это тогда были огромные деньги — тогда мы его отпустим. Рузметов не скрывал богатства, у него собаки из хрусталя воду пили. Еще он зажигалки собирал какие-то дорогие, ему летчики из-за границы привозили. Следователи их просто разворовали. 

После разговора с Гдляном у меня руки опустились, никак не помочь, четыре года человек под следствием. Начала читать дело. Там главный эпизод был, когда уже снятый отец Рузметова сказал сыну, иди, отнеси первому секретарю Инамжону Усманхождаеву 100 тысяч, чтобы семью не трогал. Тогда я сказала Рузметову во время встречи в тюрьме: объявите голодовку и придумайте про этот эпизод. По-узбекски говорила, чтобы охрана не поняла. Потом в прокуратуре неожиданно встретилась с Усманхождаевым, его на допрос вели. Я сказала следователю, он у нас такой большой человек, можно мне подойти и высказать уважение, у нас так принято. 

А сама подошла и по-узбекски с улыбкой сказала, чтобы отказался от этого эпизода — он признавал в начале. В итоге оба они его отрицали. Потом я настояла на переводе дела в Ташкент, написала, что у меня дети малолетние и я не могу в Москве участвовать в следственных действиях. Перевели, а вскоре дело закрыли. 

Я по этому делу с Каримовым (Ислам Каримов, ныне президент Узбекистана, в 1989-1991 — первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана — МЗ) встречалась. Мне нужно было через него ходатайство передать союзному прокурору. С ним оказалось легко встретиться, он жил в гостинице «Москва». Был простой, европеизированный, долго сидели-беседовали. Его тогда только назначили первым секретарем. Вообще, он мог легко по «хлопковому делу» сесть, он ведь был министром финансов. Но его не тронули тогда. На встрече он меня спрашивал, как к нему в республике относятся. Я ему сказала, что есть три группы людей. Одни говорят, он финансист и с руководством не справится, другие, что все будет хорошо. И третьи были настроены нейтрально. Он меня спросил, как я отношусь. Ну я и ответила, что нейтрально. 

Фото: Сергей Карпов / «Медиазона»

У меня много дел было, я и оппозиционеров защищала, и русскоязычных. Было время, когда в республике намного хуже стали к русским относится, обвинять их во всем. И оппозиционеров становилось все больше среди арестованных. Самая страшная статья в Узбекистане — 159 («Посягательства на конституционный строй»). По этой статье выйти из тюрьмы практически невозможно. Пытки, насилие, часто самоубийства — или сами убивают и представляют суицидом. Спецслужбы и в России действуют, похищают и убивают. В Узбекистане есть лагерь «Жаслык» для политзаключенных в Каракалпакии, я там была. Ужасные условия, высохшее Аральское море. Как у нас говорят, птица сгорит на лету над ним, не долетит. У людей сроки по 23-25 лет, им в любой момент в свидании могут отказать, хотя по закону полагается. 

Мне говорили: зачем ты оппозицию защищаешь? Было отчаяние, что помочь никак нельзя. Я общалась с родителями. Те уже радовались, что дали не девять лет, а семь. Единственное, что я могла — попытаться снизить срок. Сейчас в республике адвокаты вообще не берутся за 159-ю статью. На меня тоже пытались завести эту статью, но дело закрыли: следователь знал меня еще по институту, а тогда у него как раз нашли онкологию, он все равно собирался уходить. И он сказал: я прекращаю это дело и увольняюсь из органов. Вообще, против меня было три дела. Из нас уголовников начали делать еще задолго до побега. Это очень трудно пережить. Если бы я еще юристом не была — но я знаю эту атмосферу, эту кухню изнутри. 

Мой старший сын в Узбекистане был журналистом. Он написал статью, в которой нашли политический подтекст и начали его за это преследовать. Мой младший сын попал в реанимацию, его в подъезде ударил ножом мужчина в спортивном костюме. В больнице сын сказал, что его ударил «ака», это «брат» по-узбекски, но так называют не только членов семьи, но и любого человека — как «братишка», «парень». Но милиция решила, что нападавшим был его старший брат, они это умышленно сделали, чтобы опорочить нашу семью. Я, естественно, старшего сына спрятала, а за его спиной возбудили уголовное дело. Я пыталась как-то разрешить ситуацию; все были подкуплены, все присылали отписки, что «да, ваш сын виноват». 

Потом вмешался мой отец, участник войны. Он пошел к городскому прокурору и сказал: «Почему моя дочь, юрист, должна терпеть эту психологическую атаку? Вы хотите, чтобы она что-то сделала с собой? Это же невыносимо». К нам домой тогда могли утром приехать оперативники с автоматами. Отец старый, он удивленно смотрел на это. Ему отвечали, что они так проверяют, дома ли старший сын, он же в розыске. На работу ко мне приезжали. Но в конце концов уголовное дело прекратили за отсутствием состава преступления. 

Первое дело было на меня, когда дети еще учились в школе, в Ташкенте. Дело возбудили по статье «Хулиганство» — якобы я избила своего коллегу, следователя. У нас был инцидент по работе: наоборот, он на меня поднял руку. А потом начальство испугалось, что на следователя возбудят уголовное дело, и в хулиганстве обвинили меня. Я пошла к начальнику милиции с жалобой, что следователь меня избил, а акт составляют, что это я хулиганка. Он меня отправил в наркологический диспансер, чтобы сделать тест на содержание алкоголя в крови. Может быть, мне в кровь в диспансере добавили спирт, не знаю. Я никогда не употребляю алкоголь, мне болезнь не позволяет. Но я потом через Минздрав оспаривала этот анализ. Все мои коллеги-адвокаты написали, что я даже на застольях никогда не пила. Было столько сил потрачено, чтобы не запачкать свое имя.  Я следователю, который это дело возбудил, написала отвод и перевела дело в другую провинцию. А этот старый следователь пришел и с угрозой моему старшему сыну, тогда десятикласснику, принес повестку, что его мама обвиняется в хулиганстве. Сын с ребятами стоял возле подъезда и отказался повестку взять. 

А следователь ему сказал: «Вот, твоя мама обвинена по статье "Хулиганство", передай ей повестку, а то мы ее посадим в тюрьму». Перед друзьями сына сказал, а они уважительно ко мне относились. Дело уже забрали у этого следователя, но он взял и пришел специально. 

Сын у меня потом спросил, правда ли, что меня обвиняют. Я ему тогда говорила, что работаю, хотя меня отстранили уже — от отца и детей я все скрывала, уходила как будто бы на работу, но каждый день мысленно прощалась с ними, понимала, что меня могут закрыть. В спальню утром, когда они еще спали, заглядывала и прощалась, думала, что, может быть, я не вернусь уже. 

Некоторые следователи сами говорили: «Светлана Талибовна, дайте нам отвод». А этого потом посадили за взятку, и он повесился в тюрьме. Господь все видит. Я к тому моменту уже была восстановлена и пришла к нему на заседание. Я видела его за решеткой в зале суда. Ему дали большой срок, взятка была большая. 

А в другой провинции, куда перевели дело, был новый следователь. Он со мной очень сочувственно поговорил, я ему объяснила, что не могу я молодого здорового парня избить. А потом этого нового следователя подкупили, и он исчез. Я ждала, думала, что вот-вот будет прекращение. Но никакого постановления не было. Тогда моя сестра поехала в эту провинцию в командировку и зашла в отделение узнать, где мой новый следователь. Ей сказали, что он попал в автокатастрофу, у него была трепанация черепа, его привезли в реанимацию, и там он скончался. Потом я все-таки добилась, чтобы дело прекратили, но я год боролась. Все это время я не работала, а мне же нужно было кормить детей, но я не могла себе другую работу даже представить, эта меня устраивала. 

Потом из меня сделали мошенницу. Началось все с того, что ко мне приехала знакомая по институту, офицер милиции в отставке. Она жила в провинции, а в Ташкенте лечилась и остановилась у меня. Потом оказалось, что эту женщину специально подослали. Я ей доверилась, думала, что ей некуда идти. Эта женщина у меня в квартире работала с моими клиентами. Она подговаривала их отказаться от моих услуг, сказать, что я не могу им помочь как адвокат, и чтобы я вернула клиентам деньги, а если я не верну, то написать заявление в милицию. 

Так оно и получилось. Несколько клиентов написали на меня жалобы. Я ничего не знала. Приехали оперативники и окружили наш дом, у них была санкция на арест. Я сказала начальнику уголовного розыска, он был молодой парень: «Если вы сейчас наденете на меня наручники перед соседями и опозорите меня, я выброшусь с балкона или перережу вены, и вы ничего не сможете сделать». Мне было очень неудобно перед соседями, они уважительно ко мне относились. Мне разрешили самой дойти до машины и отвезли в отделение милиции. 

Там я сразу заявила, что у меня есть неприкосновенность адвоката, это указ президента, и никто не имеет право меня задерживать. Тогда следователь схватил меня за руку и прижег ее сигаретой со словами: «Кто вас сейчас спасет? Вы так себя вели». У меня даже шрам остался. Он такой самоуверенный был. Телефон мой забрал, естественно. И потом сказал: «Ну что, вам уже никто не поможет, у нас есть санкция прокурора, уголовное дело возбуждено». 

Паспорта у нас остались дома, уголовные дела возбуждали по форме номер один. Дела были на меня и моего младшего сына, на старшего не возбудили, потому что у него только недавно было прекращение уголовного дела. Нас трое в семье, и мы все трое — уголовники. Меня сделали мошенницей, а младшего сына обвинили в том, что он якобы украл бриллиантовое кольцо у той женщины, милиционера в отставке, когда она мыла посуду. Все это было подготовлено, сценарий расписан, потом в этом кабинете допрашивался мой сын, а в соседнем — я. Сыну я сказала ни на какие вопросы не отвечать и сама молчала; они составили акт, что мы отказываемся от дачи показаний. Нас отправили в прокуратуру. 

Следователь, который нас увозил, говорил: «Я знаю, Светлана Талибовна, что это сфабрикованное дело, вы на меня зла не держите». В прокуратуре мы стояли в фойе, ждали заместителя прокурора. Я с ним была знакома по работе, но у нас был конфликт, и он ко мне плохо относился. Если бы этот человек был на месте, он бы сразу дал санкцию на наш арест. Отец этого зампрокурора был председателем арбитражного суда, а раньше замминистра юстиции. Потом я узнала, что они лишили меня адвокатской лицензии за моей спиной. Лицензии нет, значит, я уже не адвокат, я никто. Значит, милиция может возбудить уголовное дело. Вот так они смогли уничтожить нас. Но мы бежали в Россию. По делу о мошенничестве я до сих пор в розыске, как и младший сын. Все амнистии и срок давности на мое дело не распространяются. 

Я и в Москве продолжила подрабатывать по специальности, давать юридические консультации. Ко мне соотечественники часто обращаются, я им помогаю, например, пишу апелляционные жалобы. Платят сколько могут — люди небогатые. Мой старший сын Эльбек в Москве работал программистом, а младший Нурбек — на черной работе, таксовал, на мойке работал. Но сейчас они оба в тюрьме. 

Первый раз мой младший сын попал в СИЗО, когда его просто полицейский на улице остановил документы проверить. По базе увидели, что он находится в розыске, и его задержали. Меня тоже тогда продержали в полиции, но через восемь часов после вмешательства правозащитников выпустили. А сын год просидел, я его через Европейский суд освободила. Но в Москве нам жить опасно и без вмешательства полиции. Три года назад его похитили. Сына увезли с мешком на голове и держали за городом. 

12 человек его избивали, поставив к стене: каждый по очереди подходил и бил. Ему удалось сбежать. Они оставили одного парня, чтобы тот за ним присмотрел, а сами уехали. Этот парень его не бил и вообще во всем этом не участвовал, он пожалел и отпустил моего сына. Но предупредил его: «Я скажу, что ты сам сбежал, и если тебя найдут, ты должен это подтвердить». Что эти люди хотели сделать с моим сыном, я не знаю. Мы потом поменяли место жительства и долго прятались. 

А год назад была другая история. Сына вызвали в аэропорт, сказали, что передают из Ташкента гостинцы. Нам и раньше родственники посылки присылали. Он поехал, и возле здания аэропорта его ударили по голове. Он даже не понял, что случилось. Из реанимации он через три дня позвонил, а я эти три дня искала его по моргам, по больницам. Думала, что его бросили где-то или убили. Когда он позвонил, я в таком шоке была: черепно-мозговая травма, перелом носа, один глаз у него почти не видит. А через месяц он попадает в тюрьму. Мне стало плохо ночью, он сказал, что поедет за лекарством в аптеку. У нашего соседа по квартире есть машина, но он отказался моего сына отвезти, потому что выпил и не мог сесть за руль, и дал ему ключи, чтобы тот сам съездил. Сын поехал и врезался в мерседес в четыре утра. Владелец мерседеса его избил, потому что был в ярости, что его новую машину испортили, и требовал заплатить денег, вызвал ГАИ. Сосед, который дал ключи от машины, испугался, что ему придется платить владельцу мерседеса, а у него машина стоит три миллиона. Он написал заявление, что мой сын машину у него машину угнал. Сыну дали год, ему грозит экстрадиция. Если он попадет в узбекскую тюрьму, живым он оттуда не выйдет. 

Мой старший сын тоже находится в СИЗО. Он жил отдельно, в другой квартире. Там же жили узбеки и таджики, которые торговали наркотиками. К нам эти люди относились очень плохо — из-за того, что мы говорим на русском, он нам роднее, мы учились на этом языке. Сын попросил у соседей сигарету, а они ему дали сигарету со спайсом. Они потом сказали: «Мы для прикола ему дали». Сын вышел на улицу, затянулся, и ему стало плохо; он облокотился на машину, его стало рвать. Мимо проезжала полиция, они остановились. Его доставили в отделение. Когда я приехала, увидела, что сын в очень плохом состоянии. Если бы он употреблял наркотики, ему бы так плохо не было. Полицейские сказали, что он наркоман; нашли у него 0,62 мг спайса. Там совсем немного было, в одной сигарете. Я не знаю, что это такое, я никогда не видела этот спайс — не знала, что есть такое психотропное средство. 

В своей адвокатской практике я сталкивалась с наркотиками, но про спайс впервые услышала. Мой сын за 13 лет ни разу не попадал в полицию. Ему вменили хранение и употребление и дали три года. Сейчас ждем апелляцию. 228-я, часть 2. 

Я думаю, после того, как заводили дела, вмешивались узбекские спецслужбы и советовали сыновей в тюрьме держать. Год за угон машины — и в колонии. 

Мы подаем на статус беженца, но там очень длинный процесс, везде надо получить отказы и тогда уже запрашивать третью страну. За границей много узбекских оппозиционеров живет. 

В России я как у себя дома нахожусь. Я в советское время приезжала сюда, защищала своих соотечественников как адвокат. Я сюда поступала в МГУ, только после смерти матери перевелась в Ташкентский университет. Мы здесь не чувствуем, что в другую страну приехали. Если бы не этот розыск, мы могли бы получить гражданство. Но из-за розыска мы не можем ничего. Здесь мы в опасности, здесь очень много случаев похищения моих соотечественников. Могут украсть, могут убить. Поэтому нам страшно. Это покушение в аэропорту — это мстят мне. Если с моими детьми что-то случится, я покончу с собой. 

Я в таком состоянии, что мне жить неинтересно. Почему? За что? Два моих сына сидят. Я уже смирилась с этим, но исход известен, если младшего сына обратно отправят в Узбекистан. Зачем мы бежали тогда? У меня депрессия, но я держусь, чтобы как-то помочь им, передачи носить. Подрабатываю. Сыновьям нужны лекарства. У старшего в 2005 году туберкулез начался в открытой форме. А в тюрьме сказали, что у него удовлетворительное состояние. Туберкулез — он неизлечимый, его заглушить только можно. Младший тоже больной: у него столько травм было. 

Я была востребованным адвокатом, меня все знают в республике, и в один момент передо мной все двери закрылись, и крест положили на судьбе моих детей. Все прекрасно живут, мои братья и сестры, а я вот в таком дерьме. Сейчас я в таком состоянии, я не знаю вообще за что браться, как помочь. Главное, чтобы младшего сына не экстрадировали. Я посылала открытое письмо президенту через интернет, не помогло. Генпрокурору отправляла, он со мной в одном институте учился на год старше. Никакого ответа. Как будто круговая порука.