Великий мусорщик

Если вычеркнуть войну,

Что останєтся? Не густо.

Небогатое искусство бередить свою вину.

Д. Самойлов

А в общем, ничего, кроме войны!

Ну хоть бы хны. Нет, ничего. Нисколько.

Б. Слуцкий

Бывший сержант понтонных частей Исай Кузнецов (1916 - 2010) в мирное время стал прозаиком, драматургом, автором киносценариев таких памятных фильмов, как «Достояние Республики» и «Москва - Кассиопея», «Отроки во вселенной» и «Пропавшая экспедиция». Но, как оказалось, бывших солдат и офицеров даже младшего командного состава не бывает, и поэтому военная память настигла нашего героя уже в последние годы его жизни, когда он и составил книгу «Жили-были на войне» - из своих военных рассказов, воспоминаний и мемуарных записок о предвоенной и послевоенной молодости, о друзьях - Зиновии Гердте, Александре Галиче, Борисе Слуцком, Михаиле Львовском, Всеволоде Багрицком, Давиде Самойлове.

Предисловие к сборнику написал Денис Драгунский, которому в свое время довелось учиться у автора книги на семинаре драматургов при Центральном доме литераторов. «Кузнецов и Львовский объясняли нам, - вспоминает он, - что в драматургии есть запретные темы. Не в цензурном смысле, а в художественном. Например, одинокая мать с больным ребенком, брошенный детьми голодный старик, ослепший художник и тому подобные вещи, которые всегда вызывают сочувствие и выжимают слезу. Их использовать нельзя, не надо, нехорошо».

Тем не менее, «послевоенный» Кузнецов в своей книге рассказов-воспоминаний - нет, не выжимает слезу, но откровенно пишет на запретные, как правило, темы. Да так, что даже упомянутый автор предисловия с этим своим «нельзя, не надо, нехорошо» неожиданно перенимает барабанный ритм и рваный размер одного из фигурантов описываемого военного времени. Помните, самое известное у Слуцкого: «Лошади умеют плавать. / Но - нехорошо. Недалеко».

Кстати, именно в воспоминаниях Кузнецова о Борисе Слуцком сполна хватает так называемых запретных тем, а на самом деле - обычных откровенной, которые автор наконец-то мог себе позволить после того, как его друг и учитель окончил свой жизненный путь. Например, «стариковская» тема, когда о нужде и мучительных головных болях бравого поэта-фронтовика (майора) в неожиданно рваном свитере (но в орденах), с удивлением замечаемых молоденькими секретаршами редакций, не знал никто из близких Слуцкого. Или, скажем, «ослепший художник». Так могли назвать поэта только те, кто не понял смысла его выступления против Бориса Пастернака. В отличие от многих, заклеймивших автора «Доктора Живаго» за буржуйскую Нобелевскую премию, бывший фронтовик, которого вынудили-таки выступить в паре с Мартыновым, имел в виду как раз другое. Не премию для поэта, а поэта для премии, которого он хотел все-таки видеть гордостью своей страны, только и всего. Не поняли, корили до самой смерти, вынуждали к ненужным оправданиям в стихах: «Где-то струсил. И этот случай, / как его там ни назови, / солью самою злой, колючей, / оседает в моей крови».

В таком же «оправдательном» духе звучат у Кузнецова и мемуарные нотки в главе «До и после», как раз о вышеупомянутой предвоенной и послевоенной молодости. Они лиричны, подробны и неожиданны участием именитых в будущем друзей в связке с героями своих произведений: «Тогда-то Сева Багрицкий и принес из «Литературной газеты» отпечатанное на машинке сообщение о том, как некий капитан Абаков был ранен в бою и его спас связной Квашнин. Конец истории с этой балладой я узнал от Галича уже после войны». Впрочем, даже враги народа у героев и персонажей Кузнецова - в данном случае, Зиновия Гердта - бывают любимы и даже оправданы, поскольку, скажем, бывали нежны с секретаршей, стреляющей нынче папироску у Никитских ворот: «- Ты славный мальчик, - говорит она. - Хороших людей на свете мало, очень мало. Одного я знала. О нем сейчас говорят плохо. Очень плохо. О хороших людях всегда говорят плохо... А он... Он был замечательный человек. Да... замечательный... - Кто же он, такой замечательный? - спрашивает Зяма. Она вскидывает голову и тихо, очень тихо, но едва ли не с вызовом произносит запрещенное имя: - Бухарин. Николай Иванович».

Наверное, прав был Михаил Кульчицкий - хоть и по-своему - когда писал о последствиях таких памятных событий: «Есть в наших днях такая точность, / Что мальчики иных веков, / Наверно, будут плакать ночью / О времени большевиков». И семнадцатилетний друг автора книги, поэт Давид Самойлов, пишет в его же воспоминаниях «не о будущих боях, не о гибели на речке Шпрее, не о том, что было главной темой тогдашних мальчиков, мечтавших, как Михаил Кульчицкий, о том, что «только советская нация будет и только советской расы люди», - нет, он пишет о палаче: «Шел палач, закрытый маской, - чтоб не устыдиться, Чтобы не испачкаться - в кожаных перчатках...»

Война у Кузнецова тоже другая и не такая замечательная, как предшествующие ей враги народов и палачи-полковники, правда, в белых, а не кожаных перчатках из его рассказа «Женщина». Это не бомбежки и окопы с атаками и отступлениями. Это именно жизнь во время войны, причем не в тылу, а как раз на передовой, что порой и кошмарна, и лирична, и даже инфантильна. О том, что так бывает, автору стало известно, в принципе, еще давно: «Когда в морозные дни января сорокового года из Карелии доходили слухи об отступающих батальонах, брошенной технике, о тысячах обмороженных солдат, когда читали сводки с финского фронта, непонятные по своей лаконичности и сдержанности, мы впервые подумали о войне не по шаблону. Оказалось, что не так уж крепка броня, не так уж танки наши быстры». А вот то, насколько война буднична, по-мещански пошла и совсем не героична, автору воспоминаний пришлось убедиться на своем собственном военном опыте.

Нет, Кузнецов никого не клеймит и ничего не восхваляет, вынося за скобки приглаженную действительность и заодно мусор из агитационной избы. Говорят, у него остался неопубликованный роман «Великий мусорщик», так вот, сам он даже в привычных фронтовых воспоминаниях выступает в роли этакого «мусорщика», а если точнее - «чистильщика» бронзовых монументов, покоящихся на горячих могилах нашей истории. Кто умирал? За что? Понятно, что «вспоминать» Кузнецов осторожно начал лишь в середине 60-х годов, но и тогда за такую «правду о войне» медалью вряд ли бы наградили. В его рассказах и очерках рутинно предаются фронтовому сексу за полбуханки хлеба с тушенкой и привычно, как рядовой по фамилии Говяда, закрывают своим задом пробоину в плотине. Полковой сапожник совершает героические вылазки на передовую, снимая валенки и сапоги с убитых, дабы снабдить бойцов обувкой, и неудивительно, что у него в землянке «частенько можно было увидеть и банку с американскими консервами, и пачку «Казбека», и увесистый мешочек сахарного песку». Здесь стандартно расстреливают («лейтенант взмахнул руками, выставил их перед собой, будто защищаясь от готовившихся выстрелов») и посещают «героических ленинградских женщин» из рабочего батальона («женщина опустила гитару на койку и, безучастно взглянув на меня, спросила: - Раздеваться?»), спокойно ужинают в окружении крыс, лакомящихся оттаявшими трупами и философствуют на темы о том, что «при коммунизме должно быть введено вегетарианство» и «сохранятся ли при высшей форме социального общежития такие вещи, как половые извращения, в частности гомосексуализм».

Впрочем, это еще прифронтовые цветочки, а бывают еще откровенно должностные подвиги, то есть, конечно, преступления, о которых Кузнецов пишет, как всегда, с внимательной и мягкой страстью в духе Бабеля. «И тогда Тонька, топнув ножкой, произнесла еще раз свое «хочу!» и, прижавшись щекой к щеке полковника, ласково-капризным тоном промурлыкала: - Ну прошу тебя, котенок, будь мужчиной! Сделай это для меня! - Ладно, - согласился растаявший Александр Кондратьевич и поцеловал ее в шейку. - Будь по-твоему».

Нужна ли нам такая война? Наверное, только в кино у Михалкова, где фашист гадит на головы советским воинам с высоты своего мессершмитного полета. У самого Кузнецова, правда, тоже хватает победного пафоса в духе Эренбурга, и тогда уж в гарнизонном гимне звучит неизбывный лиризм: «Мы ехали по залитому солнцем, увешанному флагами городу. Флаги висели в каждом окне, свисали с балконов, полоскались на фонарных столбах. Нет, не флаги - простыни, полотенца, просто белые тряпки». Об этом, в общем-то, все уже слышали.

Тем не менее, книга «Жили-были на войне» с приключенческими рассказами вроде «Маленького Талипова, фрау Шметерлинг и важного политического офицера» именно об этом - о неуслышанном, непонятом и необъяснимом, в общем-то, феномене бытовизма и заодно уж патриотизма в полевых условиях исторической правды. Автор, по сути, раскодирует две основные мифологемы военного бытописания - о том, что на войне, оказывается, не только умирали - героически, бесстрашно и радостно - но еще и просто жили, и даже в большинстве случаев, оказывается, выживали. Сам он, сержант дорожных войск, всю войну строил переправы. Теперь вот старается навести мосты между нами и памятью о том малогероическом в его пересказах времени.

Исай Кузнецов. Жили-были на войне. - М.: АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2015. - 351 с.