2 июня 78-го года.
"Осинушка". Доктор Гоаннек.
С восточного берега "Осинушка" выглядела как россыпь белых и красных
крыш, утопающих в красно-зеленых зарослях рябины. Была там еще узкая полоска
пляжа и деревянный на вид причал, к которому приткнулось стадо разноцветных
лодок. На всем озаренном солнцем косогоре не видно было ни души, и только на
причале восседал, свесив босые ноги, некто в белом -- надо полагать, удил
рыбу, очень уж был неподвижен.
Я бросил одежду на сиденье и без лишнего шума вошел в воду. Хороша была
вода в озере Велье, чистая и сладкая, плыть было одно удовольствие.
Когда я вскарабкался на причал и, вытряхивая воду из уха, запрыгал на
одной ноге по горячим от солнца доскам, некто в белом отвлекся наконец от
поплавка и, оглядев меня через плечо, осведомился с интересом:
-- Так и бредете из Москвы в одних трусах?
Опять это был старикан лет под сто, сухой и тощий, как его бамбуковая
удочка, только не желтый с лица, а скорее коричневый или даже, я бы сказал,
почти черный. Возможно, по контрасту со своими незапятнанно-белыми одеждами.
Впрочем, глаза у него были молодые -- маленькие, синенькие и веселенькие.
Ослепительнобелая каскетка с исполинским противосолнечным козырьком
прикрывала его, несомненно, лысую голову и делала его похожим не то на
отставного жокея, не то на марк-твеновского школьника, удравшего из
воскресной школы.
-- Говорят, здесь рыбы необыкновенное количество, -- сказал я,
опускаясь рядом с ним на корточки.
-- Вранье, -- сказал он. Кратко сказал. Увесисто.
-- Говорят, здесь время можно неплохо провести, -- сказал я.
-- Смотря кому, -- сказал он.
-- Модный курорт, говорят, здесь, -- сказал я.
-- Был, -- сказал он.
Я иссяк. Мы помолчали.
-- Модный курорт, юноша, -- наставительно произнес он, -- был здесь три
сезона тому назад. Или, как выражается мой правнук Брячеслав, "тому
обратно". Теперь, видите ли, юноша, мы не мыслим себе отдыха без ледяной
воды, без гнуса, без сыроедения и диких дебрей... "дикие скалы -- вот мой
приют", видите ли... Таймыр и Баффинова земля, знаете ли... Космонавт? --
спросил он вдруг. -- прогрессор? Этнолог?
-- Был, -- сказал я не без злорадства.
-- А я врач, -- сказал он, не моргнув глазом. -- полагаю, вам я не
нужен? Последние три сезона я редко кому здесь был нужен. Впрочем, опыт
показывает, что пациент склонен идти косяком. Например вчера я понадобился.
Спрашивается: почему бы и не сегодня? Вы уверены, что я вам не нужен?
-- Только как приятный собеседник, -- сказал я искренне.
-- Ну что ж, и на том спасибо, -- отозвался он с готовностью, -- тогда
пойдемте пить чай.
И мы пошли пить чай.
Доктор Гоаннек обитал в обширной бревенчатой избе при медицинском
павильоне. Изба была оборудована всем необходимым, както: крыльцом с
балясинами, резными наличниками, коньковым петухом, русской ультразвуковой
печью с автоматической настройкой, подовой ванной и двуспальной лежанкой, а
также двухэтажным погребом, подключенным, впрочем, к линии доставки. На
задах, в зарослях могучей крапивы, имела место кабина Нуль-Т, искусно
выполненная в виде деревянного нужника.
Чай у доктора состоял из ледяного свекольника, пшенной каши с тыквой и
шипучего, с изюмом кваса. Собственно чая, чая как такового, не было: по
глубокому убеждению доктора Гоаннека потребление крепкого чая способствовало
камнеобразованию, а жидкий чай представлял собой кулинарный нонсенс.
Доктор Гоаннек был старожилом "Осинушки" -- он принял здешнюю практику
двенадцать сезонов назад. Он видывал "Осинушку" и заурядным курортом, каких
тысячи, и в пору совершенно фантастического взлета, когда в курортологии на
время возобладала идея, буд-то только средняя полоса способна сделать
отдыхающего счастливым. Не покинул он ее и теперь, в период ее, казалось бы,
безнадежного упадка.
Нынешний сезон, начавшийся, как всегда, в апреле, привел в "Осинушку"
всего лишь троих.
В середине мая здесь побывала супружеская чета абсолютно здоровых
ассенизаторов, только что прибывших из северной атлантики, где они
разгребали огромную кучу радиоактивной дряни. Эта пара -- негр банту и
малайка -- перепутала полушария и явилась сюда покататься, видите ли, на
лыжах. Побродив несколько дней по окрестным лесам, они в одну прекрасную
ночь скрылись в неизвестном направлении, и только через неделю от них пришла
с Фолклендских островов телеграмма с подобающими извинениями.
Да вот еще вчера рано утром объявился нежданно-негаданно в "Осинушке"
некий странный юноша. Почему странный? Во-первых, непонятно, как он сюда
попал. Не было при нем ни наземного, ни воздушного транспорта -- за это
доктор Гоаннек мог поручиться своей бессонницей и чутким слухом. Не явился
он сюда и пешком -- не был он похож на человека, путешествующего пешком:
пеших туристов доктор Гоаннек безошибочно определял по запаху. Оставалась
нуль-транспортировка. Но, как известно, последние несколько дней нуль-связь
барахлит из-за флуктуаций нейтринного поля, а значит, в "Осинушку"
нуль-транспортировкой можно было попасть только по чистой случайности.
Однако спрашивается: если этот юноша попал сюда чисто случайно, почему он
сразу же набросился на доктора Гоаннека, словно именно в докторе Гоаннеке он
нуждался всю свою жизнь?
Этот, последний пункт показался путешествующему в трусах туристу
Каммереру несколько туманным, и доктор Гоаннек не замедлил дать
соответствующие разъяснения. Странному юноше не нужен был именно доктор
Гоаннек лично. Ему нужен был любой доктор, но зато чем скорее, тем лучше.
Дело в том, что юноша жаловался на нервное истощение и таковое истощение
действительно имело место, причем настолько сильное, что такому опытному
врачу, как доктор Гоаннек, это было видно невооруженным глазом. Доктор
Гоаннек счел необходимым тут же произвести всестороннее и тщательное
обследование, которое, к счастью, не обнаружило никакой паталогии.
Замечательно, что этот благоприятный диагноз произвел на юношу прямо-таки
целительное действие. Он буквально расцвел на глазах и уже через два-три
часа как ни в чем не бывало принимал гостей.
Нет-нет, гости прибыли самым обыкновенным образом -- на стандартном
глайдере... Собственно не гости, а гостья. И очень правильно: для молодого
человека нет и не может быть более целительной психотерапии, нежели
очаровательная молодая женщина. В обширной практике доктора Гоаннека
аналогичные случаи имели место достаточно часто. Вот, например... Доктор
Гоаннек привел пример номер один. Или, скажем... Доктор Гоаннек привел
пример номер два. Соотвественно, и для молодых женщин лучшей психотерапией
является... И доктор Гоаннек привел примеры за номерами три, четыре и пять.
Чтобы не ударить в грязь лицом, турист Каммерер поспешил ответить
примером из своего личного опыта, когда он в бытность свою прогрессором тоже
однажды оказался на грани нервного истощения, однако этот жалкий и неудачный
пример был отвергнут доктором Гоаннеком с негодованием. С прогрессорами,
оказывается, все обстоит совершенно иначе -- гораздо сложнее, а в известном
смысле, гораздо проще. Во всяком случае, доктор Гоаннек никогда не позволил
бы себе без консультации со специалистом применять какие бы то ни было
психотерапевтические средства к странному юноше, если бы таковой был
прогрессором...
Но странный юноша, разумеется, не был прогрессором. Говоря в скобках,
он, пожалуй, никогда и не смог бы стать прогрессором: у него для этого
малопригодный тип нервной организации. Нет, не прогрессором он был, а то ли
артистом, то ли художником, которого постигла крупная творческая неудача. И
это был далеко не первый и даже не десятый случай в богатой практике доктора
Гоаннека. Помнится... И доктор Гоаннек принялся извергать случаи один
другого краше, заменяя при этом, разумеется, подлинные имена всевозможными
иксами, бетами и даже альфами...
Турист Каммерер, бывший прогрессор и человек вообще грубоватый по
натуре, довольно невежливо прервал это поучительное повествование, заявив,
что лично он нипочем не согласился бы жить на одном курорте с ополоумевшим
артистом. Это было опрометчивое замечание, и туриста Каммерера
незамедлительно поставили на место. Прежде всего, слово "ополоумевший" было
проанализировано, вдребезги раскритиковано и отметено прочь как медицински
безграмотное, а вдобавок еще и вульгарное. И только затем Гоаннек с
необычайным ядом в голосе сообщил, что упомянутый ополоумевший артист,
предчувствуя, видимо, нашествие бывшего прогрессора Каммерера и все
связанные с этим неудобства, сам отказался от мысли делить с ним курорт и
еще утром отбыл на первом попавшемся глайдере. При этом он так спешил
избежать встречи с туристом Каммерером, что даже не успел попрощаться с
доктором Гоаннеком.
Бывший прогрессор Каммерер остался, впрочем, совершенно нечувствителен
к яду. Он принял все за чистую монету и выразил полное удовлетворение, что
курорт свободен от нервно-истощенных работников искусства и теперь можно без
помех и со вкусом выбрать себе подходящее место для постоя.
-- Где жил этот неврастеник? -- прямо спросил он и тут же пояснил: --
это я -- чтобы туда зря не ходить.
Разговор этот происходил уже на крыльце с балясинами. Несколько
шокированный доктор молча указал на живописную избу с большим синим номером
шесть, стоявшую несколько отдельно от прочих строений, на самом обрыве.
-- Превосходно, -- объявил турист Каммерер. -- значит, туда мы не
пойдем. А пойдем мы с вами сначала вон туда... Мне нравится, что там как
будто рябина погуще...
Было совершенно несомненно, что изначально общительный доктор Гоаннек
намеревался предложить, а в случае сопротивления и навязать, свою особу в
качестве проводника и рекомендателя "Осинушки". Однако турист и бывший
прогрессор Каммерер казался ему теперь излишне бесцеремонным и толстокожим.
-- Разумеется, -- сухо сказал он. -- я вам советую пройти по этой вот
тропинке. Отыщите коттедж номер двенадцать...
-- Как? А вы?
-- Увольте. У меня, знаете ли, обыкновение после чая отдыхать в
гамаке...
Несомненно, одного-единственного жалобного взгляда было бы достаточно,
чтобы доктор Гоаннек немедленно смягчился и изменил бы своему обыкновению во
имя законов гостеприимства. Поэтому толстокожий и вульгарный Каммерер
поспешил наложить последний мазок.
-- Пр-р-роклятые годы, -- сочувственно произнес он, и дело было
сделано.
Кипя безмолвным негодованием, доктор Гоаннек направился к своему
гамаку, а я нырнул в заросли рябины, обогнул медицинский павильон и
наискосок по косогору направился к избе неврастеника.
2 июня 78-го года.
В избе номер шесть.
Мне было ясно, что скорее всего "Осинушка" больше никогда не увидит
льва Абалкина и что в его временном жилище я не найду ничего для себя
полезного. Но две вещи были для меня совсем не ясны. Действительно, как Лев
Абалкин попал в эту "Осинушку" и зачем? С его точки зрения, если он
действительно скрывается, гораздо логичнее и безопаснее было бы обратиться к
врачу в любом большом городе. Например, в Москве, до которой отсюда десять
минут лету, или хотя бы в Валдае, до которого отсюда лету две минуты. Скорее
всего, он попал сюда совершенно случайно: либо не обратил внимания на
предупреждение о нейтринной буре, либо ему было все равно куда попадать. Ему
нужен был врач, срочно, позарез. Зачем?
И еще одна странность. Неужели опытный столетний врач мог ошибиться
настолько, чтобы признать матерого прогрессора непригодным к этой профессии?
Вряд ли. Тем более, что вопрос о профессиональной ориентации Абалкина встает
передо мной не впервые... Выглядит это достаточно беспрецедентно. Одно дело
-- направить в прогрессоры человека вопреки его профессиональным
склонностям, и совсем другое дело -- определить прогрессором человека с
противопоказанной нервной организацией. За такие штучки надо снимать с
работы -- и не временно, а навсегда, потому что пахнет это уже не напрасной
растратой человеческой энергии, а человеческими смертями... Кстати, Тристан
уже умер... И я подумал, что потом, когда я найду Льва Абалкина, мне
непременно надо будет найти тех людей, по вине которых заварилась вся эта
каша.
Как я и ожидал, дверь временного обиталища льва Абалкина заперта не
была. В маленьком холле было пусто, на низком круглом столике под
газосветной лампой восседал игрушечный медвежонок-панда и важно кивал
головой, посвечивая рубиновыми глазками.
Я заглянул направо, в спальню. Видимо, сюда не заходили года два, а то
и все три -- даже световая автоматика не была там задействована, а над
застеленной кроватью темнели в углу паутинные заросли с дохлыми пауками.
Обогнув столик, я прошел на кухню. Кухней пользовались. На откидном
столе имели место грязные тарелки, окно линии доставки было открыто, и в
приемной камере красовался невостребованный пакет с гроздью бананов. Видимо,
там, у себя в штабе "Ц", Лев Абалкин привык пользоваться услугами денщика.
Впрочем, вполне можно было предположить, что он не знал, как запустить
киберуборщика...
Кухня в какой-то мере подготовила меня к тому, что я увидел в гостиной.
Правда, в очень малой мере. Весь пол был усеян клочьями рваной бумаги.
Широкая кушетка разорена -- цветастые подушки валялись как попало, а одна
оказалась на полу в дальнем углу комнаты. Кресло у стола было опрокинуто, на
столе в беспорядке располагались блюда с подсохшей едой и опять-таки грязные
тарелки, а среди всего этого торчала початая бутылка вина. Еще одна бутылка,
оставив за собой липкую дорожку на ковре, откатилась к стене. Бокал с
остатками вина был почему-то только один, но, поскольку оконная портьера
была содрана и висела на последних нитках, я как-то сразу предположил, что
второй бокал улетел в распахнутое настежь окно.
Мятая бумага валялась не только на полу, и не вся она была мятая.
Несколько листков белели на кушетке, рваные клочки попали в блюда с едой, и
вообще блюда и тарелки были несколько сдвинуты в сторону, а на
освободившемся пространстве лежала целая пачка бумаги.
Я сделал несколько осторожных шагов, и сейчас же что-то острое впилось
мне в босую подошву. Это был кусочек янтаря, похожий на коренной зуб с двумя
корнями. Он был просверлен насквозь. Я опустился на корточки, огляделся и
обнаружил еще несколько таких же кусочков, а остатки янтарного ожерелья
валялись под столом, у самой кушетки.
Все еще на корточках я подобрал ближайший клочок бумаги и расправил его
на ковре. Это была половинка листа обычной писчей бумаги, на которой кто-то
изобразил стилом человеческое лицо. Детское лицо. Некий пухлощекий мальчишка
лет двенадцати. Помоему, ябеда. Рисунок был выполнен несколькими точными,
уверенными штрихами. Очень и очень приличный рисунок. Мне вдруг пришло в
голову, что я, может быть, ошибаюсь, что вовсе не Лев Абалкин, а на самом
деле какой-то профессиональный художник, претерпевший творческую неудачу,
оставил здесь после себя весь этот хаос.
Я собрал всю разбросанную бумагу, поднял кресло и устроился в нем.
И опять все это выглядело довольно странно. Кто-то быстро и уверенно
рисовал на листках какие-то лица, по преимуществу детские, каких-то
зверушек, явно земных, какие-то строения, пейзажи, даже, по-моему, облака.
Было там несколько схем и как бы кроков, набросанных рукой профессионального
топографа, -- рощицы, ручьи, болота, перекрестки дорог, и тут же, среди
лаконичных топографических знаков, -- почему-то крошечные человеческие
фигурки, сидящие, лежащие, бегущие, и крошечные изображения животных -- не
то оленей, не то волков, не то собак, и почему-то некоторые из этих фигурок
были перечеркнуты.
Все это было непонятно и уж, во всяком случае, никак не увязывалось с
хаосом в комнате и с образом имперского штабного офицера, не прошедшего
рекондиционирования. На одном из листочков я обнаружил превосходно
выполненный портрет Майи Глумовой, и меня поразило выражение то ли
растерянности, то ли недоумения, очень умело схваченное на этом улыбающемся
и в общем-то веселом лице. Был там еще и шарж на учителя, Сергея Павловича
Федосеева, причем мастерский шарж: именно таким был, вероятно, Сергей
Павлович четверть века назад. Увидев этот шарж, я сообразил, что за строения
изображены на рисунках -- четверть века назад такова была типовая
архитектура евразийских школ-интернатов... И все это рисовалось быстро,
точно, уверенно, и почти сейчас же рвалось, сминалось, отбрасывалось.
Я отложил бумаги и снова оглядел гостиную. Внимание мое привлекла
голубая тряпочка, валявшаяся под столом. Я подобрал ее. Это был измятый и
изодранный женский носовой платок. Я, конечно, сразу же вспомнил рассказ
Акутагавы, и мне представилось, как Майя Тойвовна сидела вот в этом самом
кресле перед львом Абалкиным, смотрела на него, слушала его, и на лице ее
блуждала улыбка, за которой лишь слабой тенью проступало выражение то ли
растерянности, то ли недоумения, а руки ее под столом безжалостно терзали и
рвали носовой платок...
Я отчетливо видел Майю Глумову, но я никак не мог представить себе, что
же такое видела и слышала она. Все дело было в этих рисунках. Если бы не
они, я бы легко увидел перед собой на этой развороченной кушетке
обыкновенного имперского офицера, только что из казармы и вкушающего
заслуженный отдых. Но рисунки были, и что-то очень важное, очень сложное и
очень темное скрывалось за ними...
Делать здесь было больше нечего. Я потянулся к видеофону и набрал номер
Экселенца.
2 июня 78-го года.
Неожиданная реакция Экселенца.
(Продолжение следует)
