1 июня 78-го года.
Почти все о возможных связях Льва Абалкина.
Я составил предварительный список возможных связей льва Абалкина на
земле, и оказалось у меня в этом списке всего восемнадцать имен. Практически
для меня представляли интерес только шесть человек, и я расставил их в
порядке убывания вероятности (по моим представлениям, конечно) того, что Лев
Абалкин посетит их. Выглядело это так:
Учитель Сергей Павлович Федосеев
Мать Стелла Владимировна Абалкина
Отец Вячеслав Борисович Цюрупа
Наставник Эрнст-Юлий Горн
Наблюдающий врач школы прогрессоров Ромуальд Крэсеску
Наблюдающий врач школы-интерната Ядвига Михайловна Леканова.
Во втором эшелоне у меня оставались корней яшмаа, голован Щекн, яков
вандерхузе и еще человек пять, как правило -- прогрессоров. Что же касается
таких персон, как горбовский, бадер, комов, то я выписал их скорее для
проформы. Обращаться к ним нельзя было уже хотя бы потому, что их никакими
легендами не проймешь, а разговаривать впрямую я не имел права, даже если бы
они сами обратились ко мне по этому делу.
В течении десяти минут информаторий выдал мне следующие
малоутешительные сведения.
Родители льва Абалкина не существовали -- по крайней мере в обычном
смысле этого слова. Возможно, они не существовали вообще. Дело в том, что
сорок с лишним лет назад Стелла Владимировна и Вячеслав Борисович в составе
группы "Йормала" на уникальном звездолете "тьма" совершили погружение в
черную дыру ЕН-200056. Связи с ними не было, да и не могло быть по
современным представлениям. Лев Абалкин, оказывается, был их посмертным
ребенком. Конечно, слово "посмертный" в этом контексте не совсем точно:
вполне можно было допустить, что родители его еще живы и будут жить еще
миллионы лет в нашем времяисчислении, но, с точки землянина, они, конечно,
все равно что мертвы. У них не было детей, и, уходя навсегда из нашей
вселенной, они, как и многие супружеские пары до них и после них в подобной
ситуации, оставили в институте жизни материнскую яйцеклетку, оплодотворенную
отцовским семенем. Когда стало ясно, что погружение удалось, что они более
не вернутся, клетку активировали, и вот на свет появился Лев Абалкин --
посмертный сын живых родителей. По крайней мере, теперь мне стало понятно,
почему в листе N% 1 родители Абалкина не упоминались вовсе.
Эрнста-юлия горна, наставника Абалкина по школе прогрессоров, уже не
было в живых. В 72-м году он погиб на венере при восхождении на пик
строгова.
Врач ромуальд крэсеску пребывал на некоей планете лу, совершенно,
по-видимому, вне пределов досягаемости. Я никогда даже не слышал о такой
планете, но поскольку крэсеску является прогрессором, следовало
предположить, что планета эта обитаема. Любопытно, однако, что старикан (сто
шестнадцать лет!) Оставил в БВИ свой последний домашний адрес, сопроводив
его таким характерным посланием: "моя внучка и ее муж всегда будут рады
принять по этому адресу любого из моих питомцев". Надо полагать, питомцы
любили своего старикана и частенько навещали его. Мне следовало иметь в виду
это обстоятельство.
С остальными двумя мне повезло.
Сергей павлович федосеев, учитель Абалкина, жил и здравствовал на
берегу аятского озера в усадьбе с предостерегающим названием "комарики". Ему
тоже уже было за сто, и был он, повидимому, человек либо чрезвычайно
скромный, либо замкнутый, потомы что не сообщал о себе ничего, кроме адреса.
Все остальные данные были официальные: окончил то-то и то-то, археолог,
учитель. Все. Как говорится яблочко от яблони... Весь в своего ученика льва
Абалкина. А между тем, когда я послал в БВИ соответствующий дополнительный
запрос, выяснилось, что сергей павлович -- автор более тридцати статей по
археологии, участник восьми археологических экспедиций (северо-западная
азия) и трех евразийских конференций учителей. Кроме того, он у себя в
"комариках" организовал регионального значения личный музей по палеолиту
северного урала. Такой вот человек. Я решил с ним связаться в ближайшее же
время.
А вот с ядвигой михайловной лекановой меня ожидал небольшой сюрприз.
Врачи-педиатры редко меняют свою профессию, и я как-то уже представлял себе
этакую старушку -- божий одуванчик, согнувшуюся под невообразимым грузом
специфического и, по сути, самого ценного в мире опыта, бодренько семенящую
все по той же территории сыктывкарской школы. Черта с два -- семенящую!
Некоторое время она действительно педиаторствовала и именно в сыктывкаре, но
потом она переквалифицировалась в этнолога, и мало того -- она занималась
последовательно: ксенологией, патоксенологией, сравнительной психологией и
Левелометрией, и во всех этих не так уж тесно связанных между собой науках
она явно преуспела, если судить по количеству опубликованных ею работ и по
ответственности постов, ею занимаемых. За последние четверть века ей
довелось работать в шести различных организациях и институтах, а сейчас она
работала в седьмом -- в передвижном институте земной этнологии в бассейне
амазонки. Адреса у нее не было, желающим предлагалось устанавливать с нею
связь через стационар института в манаосе. Что ж, и на том спасибо, хотя
сомнительно, конечно, чтобы мой клиент в своем нынешнем состоянии потащился
к ней в эти все еще первобытные дебри.
Было совершенно очевидно, что начинать следует с учителя. Я взял папку
под мышку, сел в машину и вылетел на аятское озеро.
1 июня 78-го года.
Учитель Льва Абалкина.
Вопреки моим опасениям, усадьба "комарики" стояла на высоком обрыве над
самой водой, открытая всем ветрам, и никаких комариков там не оказалось.
Хозяин встретил меня без удивления и достаточно приветливо. Мы расположились
на веранде в плетеных креслах у овального антикварного столика, на котором
имели место миска со свежей малиной, кувшин с молоком и несколько стаканов.
Я вторично извинился за вторжение, и вновь мои извинения были приняты
молчаливым кивком. Он смотрел на меня со спокойным ожиданием и как бы
равнодушно, и вообще лицо у него было малоподвижное, как, впрочем у
большинства этих стариков, которые в свои сто с лишним лет сохраняют полную
ясность мысли и совершенную крепость тела. Лицо у него было угловатое,
коричневое от загара, почти без морщин, с мощными густыми бровями, торчащими
над глазами вперед, словно солнцезащитные козырьки. Забавно, что правая
бровь у него была черная, как смоль, а Левая -- совершенно белая, именно
белая, а не седая.
Я обстоятельно представился и изложил свою легенду. Я был журналист, по
профессии -- зоопсихолог, и сейчас собирал материалы для книги о контактах
человека с голованами... И так далее, и так далее...
Признаться, у меня все время теплилась некоторая надежда, что в самом
начале моего вранья я буду прерван возгласом: " позвольте, позвольте! Но
ведь Лев был у меня буквально вчера! " однако меня не прервали, и мне
пришлось договорить все до конца -- изложить с самым умным видом все свои
скороспелые суждения о том, что творческая личность формируется в детстве,
именно в детстве, а не в отрочестве, не в юности и уж, конечно, не в зрелом
возрасте, именно формируется, а не то чтобы просто закладывается или там
зарождается... Мало того, когда я, наконец, выдохся совсем, старик молчал
еще целую минуту, а потом вдруг спросил, кто такие эти голованы.
Я удивился самым искренним образом. Получалось, что Лев Абалкин не
удосужился похвалиться успехами перед своим учителем! Знаете ли, надо быть в
высшей степени нелюдимым и замкнутым человеком, чтобы не похвалиться перед
своим учителем своими успехами.
Я с готовностью объяснил, что голованы -- это разумная, киноидная раса,
возникшая на планете Саракш в результате лучевых мутаций.
-- Киноиды? Собаки?
Да. Разумные собакообразные. У них огромные головы, отсюда -- голованы.
-- Значит, Лева занимается собакообразными... Добился своего...
Я возразил, что совсем не знаю, чем занимается Лева сейчас, однако,
двадцать лет назад он голованами занимался, и с большим успехом.
-- Он всегда любил животных, -- сказал сергей павлович, я был убежден,
что ему следует стать зоопсихологом. Когда комиссия по распределению
направила его в школу прогрессоров, я протестовал, как мог, но меня не
послушались... Впрочем, там было все сложнее, может быть, если бы я не стал
протестовать...
Он замолчал и налил мне в стакан молока. Очень, очень сдержанный
человек. Никаких возгласов, никаких "лева! Как же! Это был такой
замечательный мальчишка!" Конечно, вполне может быть, что Лева не был
замечательным мальчишкой...
-- Так что бы вы хотели узнать от меня конкретно ? -- спросил сергей
павлович.
-- Все! -- ответил я быстро, -- каким он был. Чем увлекался. С кем
дружил. Чем славился в школе. Все, что вам запомнилось.
-- Хорошо, -- сказал сергей павлович без всякого энтузиазма. --
попробую.
Лев Абалкин был мальчик замкнутый. С самого раннего детства. Это была
первая его черта, которая бросалась в глаза. Впрочем, замкнутость эта не
была следствием чувства неполноценности, ощущения собственной ущербности или
неуверенности в себе. Это была скорее замкнутость всегда занятого человека.
Как будто он не хотел тратить время на окружающих, как будто он был
постоянно и глубоко занят своим собственным миром. Грубо говоря, этот мир,
казалось, состоял из него самого и всего живого вокруг -- за исключением
людей. Это не такое уж редкое явление среди ребятишек, просто он был
талантлив в этом, а удивляло в нем как раз другое : при всей своей ранней
замкнутости он охотно и прямо-таки с наслаждением выступал на всякого рода
соревнованиях и в школьном театре , особенно в театре. Но, правда, всегда
соло. В пьесах участвовать он отказывался категорически. Обычно он
декламировал, даже пел с большим вдохновением, с необычным для него блеском
в глазах, он словно раскрывался на сцене, а потом, сойдя в партер, снова
становился самим собой -- уклончивым, молчаливым, неприступным. И таким он
был не только с учителем, но и с ребятами, и так и не удалось разобраться, в
чем же тут причина. Можно предполагать только, что его талант в общении с
живой природой настолько преобладал над всеми остальными движениями его
души, что окружающие ребята -- да и вообще все люди -- были ему просто
неинтересны. На самом деле, конечно, все это было гораздо сложнее -- эта его
замкнутость, эта погруженность в собственный мир явились тысячью
микрособытий , которые остались вне поля зрения учителя. Учитель вспомнил
такую сценку: после проливного дождя Лев ходил по дорожкам парка, собирал
червяков-выползков и бросал обратно в траву. Ребятам это показалось смешным,
и были среди них такие, кто умел не только смеяться, но и жестоко
высмеивать. Учитель, не говоря ни слова, присоединился к Леве и стал
собирать выползков вместе с ним...
-- Но, боюсь, он мне не поверил. Вряд ли мне удалось убедить его, что
судьба червяков меня интересует на самом деле. А у него было еще одно
заметное качество: абсолютная честность. Я не помню ни одного случая, чтобы
он соврал. Даже в том возрасте, когда дети врут охотно и бессмысленно,
получая от вранья чистое, бескорыстное удовольствие. А он не врал. И более
того, он презирал тех, кто врет. Даже если врали бескорыстно, для интереса.
Я подозреваю, что в его жизни был какой-то случай, когда он впервые с ужасом
и отвращением понял, что люди способны говорить неправду. Этот момент я тоже
пропустил... Впрочем, вряд ли это вам нужно. Вам ведь гораздо интереснее
узнать, как проклевывался в нем будущий зоопсихолог...
И сергей павлович принялся рассказывать, как зоопсихолог проклевывался
в Леве Абалкине.
Назвался груздем -- полезай в кузов. Я слушал с самым внимательным
видом, в надлежащих местах вставлял: "ах, вот как?", А один раз даже
позволил себе вульгарное восклицание: "черт возьми, это как раз то, что мне
нужно!". Иногда я очень не люблю свою профессию.
Потом я его спросил:
-- А друзей у него, значит, было немного?
-- Друзей у него не было совсем, -- сказал сергей павлович. -- я не
виделся с ним с самого выпуска, но другие ребята из его группы говорили мне,
что он с ними тоже не встречается. Им неловко об этом рассказывать, но, как
я понял, он просто уклоняется от встреч.
И вдруг его прорвало.
-- Ну почему вас интересует именно Лев? Я выпустил в свет сто семьдесят
два человека. Почему вам из них понадобился именно Лев? Поймите, я не считаю
его своим учеником! Не могу считать! Это моя неудача! Единственная моя
неудача! С самого первого дня и десять лет подряд я пытался установить с ним
контакт, хоть тоненькую ниточку протянуть между нами. Я думал о нем в десять
раз больше, чем о любом другом своем ученике. Я выворачивался наизнанку, но
все, буквально все, что я предпринимал, оборачивалось во зло...
-- Сергей павлович! -- сказал я. -- что вы говорите? Абалкин --
великолепный специалист, ученый высокого класса, я лично встречался с ним...
-- И как вы его нашли?
-- Замечательный мальчишка, энтузиаст... Это как раз была первая
экспедиция к голованам. Его все там ценили, сам комов возлагал на него такие
надежды... И они оправдались, эти надежды, заметьте!
-- У меня прекрасная малина, -- сказал он. -- самая ранняя малина в
регионе. Попробуйте, прошу вас...
Я осекся и принял блюдце с малиной.
-- Голованы... -- проговорил он с горечью. -- возможно, возможно. Но,
видите ли, я и сам знаю, что он талантлив. Только моей-то заслуги никакой в
этом нет...
Некоторое время мы молча поедали малину с молоком. Я почувствовал, что
он вот сейчас, с минуты на минуту переведет разговор на меня. Он явно не
собирался больше говорить о льве Абалкине, и простая вежливость требовала
теперь поговорить обо мне. Я быстро сказал:
-- Очень вам благодарен, сергей павлович. Вы дали мне массу интересного
материала. Единственно только жаль, что у него не было друзей. Я очень
рассчитывал найти какого-нибудь его друга.
-- Я могу, если хотите, назвать вам имена его одноклассников... -- он
замолчал и вдруг сказал: -- вот что. Попробуйте найти майю глумову.
Выражение лица его меня поразило. Совершенно невозможно было
представить, что именно он сейчас вспомнил, какие ассоциации возникли у него
в связи с этим именем, но можно было поручиться наверняка, что самые
неприятные. Он даже весь пошел бурыми пятнами.
-- Школьная подруга? -- спросил я, чтобы скрыть неловкость.
-- Нет, -- сказал он. -- то есть она, конечно, училась в нашей школе.
Майя Глумова. По-моему, она стала потом историком.
1 июня 78-го года.
Маленький инцидент с Ядвигой Михайловной.
В 19.13 Я вернулся к себе и принялся искать Майю Глумову, историка. Не
прошло и пяти минут, как информационная карточка лежала передо мной.
Майя Тойвовна Глумова была на три года моложе Льва Абалкина. После
школы она окончила курсы персонала обеспечения при КОМКОНе-1 и сразу приняла
участие в печально знаменитой операции "Ковчег", а затем поступила на
историческое отделение сорбонны. Специализировалась вначале по ранней эпохе
первой НТР, после чего занялась историей первых космических исследований. У
нее был сын Тойво Глумов одиннадцати лет, а о муже она не сообщала ничего. В
настоящее время -- о чудо! -- она работала сотрудником спецфонда музея
внеземных культур, который располагался в трех кварталах от нас, на площади
звезды. И жила она совсем неподалеку -- на Аллее канадских елей.
Я позвонил ей немедленно. На экране появилась серьезная белобрысая
личность со вздернутым облупленным носом, окруженным богатыми россыпями
веснушек. Несомненно это был Тойво -- Глумов младший. Глядя на меня
прозрачными северными глазами, он объяснил, что мамы нет дома, что она
собиралась быть дома, но потом позвонила и сказала, что вернется завтра
прямо на работу. Что ей передать? Я сказал, что ничего передавать не надо, и
попрощался.
Так. Придется ждать до утра, а утром она будет долго вспоминать, кто же
это такой, Лев Абалкин, и затем, вспомнив, скажет со вздохом, что ничего не
слыхала о нем вот уже двадцать пять лет.
Ладно. У меня в списке первоочередников оставался еще один человек, на
которого, впрочем, никаких особых надежд я возлагать не осмеливался. В конце
концов, после четвертьвековой разлуки люди охотно встречаются с родителями,
очень часто -- со своим учителем, нередко -- со школьными друзьями, но лишь
в каких-то особенных, я бы сказал -- специальных случаях память возвращает
их к своему школьному врачу. Тем более, если учесть, что этот школьный врач
пребывает в экспедиции, в глуши, на другой стороне планеты, а нуль-связь,
согласно сводке, уже второй день работает неуверенно из-за флюктуаций
нейтринного поля.
Но мне просто ничего больше не оставалось. Сейчас в манаосе был день, и
если уж вообще звонить, то звонить надо было сейчас.
Мне повезло. Ядвига Михайловна Леканова оказалась как раз в пункте
связи, и я смог поговорить с нею немедленно, на что никак не рассчитывал.
Было у Ядвиги Михайловны полное, до блеска загорелое лицо с пышным темным
румянцем, кокетливые ямочки на щеках, сияющие синие глазки и мощная шапка
совершенно серебряных волос. Она обладала каким-то трудноуловимым, но очень
милым дефектом речи и глубоким бархатным голосом, наводившим на совершенно
неуместные игривые мысли о том, что совсем недавно эта дама могла при
желании вскружить голову кому угодно. И, по всему видно, кружила.
Я извинился, представился и изложил ей свою легенду. Она прищурилась,
вспоминая, сдвинула соболиные брови.
-- Лев Абалкин?... Лева Абалкин... Простите, как вас зовут?
-- Максим Каммерер.
-- Простите, Максим, я не совсем поняла. Вы выступаете от себя лично
или как представитель какой-то организации?
-- Да как вам сказать... Я договорился с издательством, они
заинтересовались...
-- Но вы сами -- просто журналист или все-таки работаете где-нибудь. Не
бывает же такой профессии -- журналист...
Я почтительно хихикнул, лихорадочно соображая, как быть.
-- Видите ли, Ядвига Михайловна, это довольно трудно сформулировать...
Основная профессия у меня... Н-ну, пожалуй, прогрессор... Хотя, когда я
начинал работать, такой профессии еще не существовало. В недалеком прошлом я
-- сотрудник КОМКОНа... Да и сейчас связан с ним в известном смысле...
-- Ушли на вольные хлеба? -- сказала Ядвига Михайловна.
Она по-прежнему улыбалась, но теперь в ее улыбке не хватало чего-то
очень важного. И в то же время -- весьма и весьма обычного.
Вы знаете, Максим, -- сказала она, -- я с удовольствием с вами поговорю
о Леве Абалкине, но с вашего позволения -- через некоторое время. Давайте, я
вам позвоню... Через час-полтора.
Она все еще улыбалась, и я понял, чего не хватает теперь в ее улыбке,
-- самой обыкновенной доброжелательности.
-- Ну, разумеется, -- сказал я. -- как вам будет удобно...
-- Извините меня, пожалуйста.
-- Нет, это вы должны меня извинить...
Она записала номер моего канала, и мы расстались. Странный какой-то
получился разговор. Словно она узнала откуда-то, что я вру. Я пощупал уши.
Уши у меня горели. Пр-р-роклятая профессия... "и началась самая
увлекательная из охот -- охота на человека..." О темпора, о морес! Как они
часто все-таки ошибались, эти классики... Ладно, подождем. И ведь придется,
наверное, лететь в этот манаос. Я запросил сводку. Нуль-связь была
попрежнему неустойчивой. Тогда я заказал стратолет, раскрыл папку и принялся
читать отчет Льва Абалкина об операции "Мертвый мир".
Я успел прочитать страниц пять, не больше. В дверь стукнули, и через
порог шагнул Экселенц. Я поднялся.
Нам редко приходилось видеть Экселенца иначе, как за его столом, и
всегда как-то забываешь, какая это костлявая громадина. Безупречно белая
полотняная пара болталась на нем, как на вешалке, и вообще было в нем что-то
от циркача на ходулях, хотя движения его вовсе не были угловатыми.
-- Сядь, -- сказал он, сложился пополам и опустился в кресло передо
мной.
Я тоже поспешно сел.
-- Докладывай. -- приказал он.
Я доложил.
-- Это все? -- спросил он с неприятным выражением.
-- Пока все.
-- Плохо. -- сказал он.
-- Так уж и плохо, Экселенц... -- сказал я.
-- Плохо! Наставник умер. А школьные друзья? Я вижу, они у тебя даже не
запланированы! А его однокашники по школе прогрессоров?
-- К сожалению, Экселенц, у него, по-видимому, не было друзей. В
интернате, во всяком случае, а что касается прогрессоров...
-- Уволь меня от этих рассуждений. Проверь все. И не отвлекайся. При
чем здесь детский врач, например?
-- Я стараюсь проверить все. -- сказал я, начиная злиться.
-- У тебя нет времени мотаться на стратолетах. Занимайся архивами, а не
полетами.
-- Архивами я тоже займусь. Я собираюсь заняться даже этим голованом.
Щекном. Но у меня намечен определенный порядок... Я вовсе не считаю, что
детский врач -- это совсем уж пустая трата времени...
-- Помолчи-ка, -- сказал он. -- дай мне твой список.
Он взял список и долго изучал его, время от времени пошевеливая
костлявым носом. Я голову готов был дать на отсечение, что он уставился на
какую-то одну строчку и смотрит на нее, не отрывая глаз. Потом он вернул мне
листок и сказал:
-- Щекн -- это неплохо. И легенда твоя мне нравится. А все остальное --
плохо. Ты поверил, что у него не было друзей. Это неверно. Тристан был его
другом, хотя в папке ты не найдешь об этом ничего. Ищи. И эту... Глумову...
Это тоже хорошо. Если у них там была любовь, то это шанс. А Леканову оставь.
Это тебе не нужно.
-- Но она же все равно позвонит!
-- Не позвонит. -- сказал он.
Я посмотрел на него. Круглые зеленые глаза не мигали, и я понял, что
да, леканова не позвонит.
-- Послушайте, Экселенц, -- сказал я. -- вам не кажется, что я работал
бы втрое успешней, если бы знал, в чем тут дело?
Я был уверен, что он отрежет: "не кажется". Вопрос мой был чисто
риторическим... Я просто хотел продемонстрировать ему, что атмосфера
таинственности, окружавшая Льва Абалкина, не осталась мною незамеченной и
мешает мне.
Но он сказал другое.
-- Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать.
Да и не хочу.
-- Тайна личности? -- спросил я.
-- Да, -- сказал он. -- тайна личности.
Из отчета Льва Абалкина.
(Продолжение следует)
