Жизнь и судьба Анны Карениной

«Сережа»

По мотивам романа

Л.Н. Толстого «Анна Каренина»

МХТ им. Чехова

Режиссер: Дмитрий Крымов

Сценография и костюмы:

Мария Трегубова

Художник-кукольник: Виктор Платонов

В ролях: Мария Смольникова, Анатолий Белый, Виктор Хориняк, Ольга Воронина и др. 

Дмитрий Крымов выпустил в МХТ им. Чехова спектакль под названием «Сережа» — импровизацию на тему «Анны Карениной». Режиссер изъял из этой истории не только большинство «второстепенных» персонажей, но и роковой паровоз. Границы толстовского романа раздвинуты при помощи «Жизни и судьбы» Василия Гроссмана, произведения, принадлежащего не только другому веку, но, казалось бы, абсолютно иному контексту. А трагичный канонический финал заменен «Вопросами», написанными по случаю постановки. В целом вопросов у Крымова оказалось много больше, чем ответов.

Приглашение Дмитрия Крымова на постановку в МХТ было инициативой самого театра еще при жизни Олега Табакова. Выбор темы оставался за режиссером. Поставить свою версию «Анны Карениной» на той самой сцене, где некогда шел спектакль, вписанный едва ли не во все учебники по истории русского театра — это, действительно, очень по-крымовски. С тем, что я хочу сказать, вы можете не согласиться, но постарайтесь меня выслушать: вот тональность, в которой Дмитрий Крымов ведет разговор со зрителем. Ей он не изменил и на сей раз. С МХТ его многое связывает — учеба на постановочном факультете Школы-студии, работа в качестве сценографа над «Тартюфом» и «Живым трупом», которые ставил здесь Анатолий Эфрос. Намерения сбрасывать кого-либо с парохода современности вроде бы не было (с голосов тех, легендарных исполнителей, окутывающих медленно заполняющийся публикой зал, собственно, и начинается спектакль): куда заманчивее вписать свой авторский, с безуминкой и чертовщинкой, театр в пространство, ему, на первый взгляд, совершенно не соприродное. Оценивать, насколько это удалось, можно, только если принять правила игры, предлагаемые режиссером.    

Мерцают переливами шелков вычурные туалеты середины 70-х годов позапрошлого века, слетает пыль с крутобоких старинных чемоданов, разлетаются во все стороны детские игрушки и посуда. Стиль эпохи и атмосферу романа Толстого — о, как предательски скользок наклонный пандус сцены, как неустойчиво-непрочен кажущийся незыблемым порядок вещей — сценограф Мария Трегубова, ученица и давняя соратница Крымова, передает точным отбором деталей, тщательной нюансировкой мелочей. А посреди всей этой антикварности разворачивается, в общем-то, вполне современная история, героев которой, по «странному» совпадению, зовут так же, как персонажей знаменитого романа. Не случайно в программке к спектаклю действующие лица отсутствуют, указаны только фамилии исполнителей.

Молоденькой жене большого чиновника осточертела рассчитанная по раз и навсегда установленному порядку жизнь с человеком, привыкшим во всем и всегда действовать «без поспешности и без отдыха». И она очертя голову бросается в объятия обаятельного оболтуса, который, по его собственному признанию, «рожден цыганом и умрет цыганом». Мария Смольникова рассказывает эту тривиальную историю так, как рассказала бы, вероятно, любая из зрительниц в зале — перемежая милую отсебятину цитатами из Толстого. Она — не толстовская Анна, женщина, которой «слишком самой хотелось жить», а актриса, ее играющая. Точно так же, как Анатолий Белый — не совсем Каренин, и Виктор Хориняк — не совсем Вронский.

Крымов убежден, что сегодня перевоплотиться в персонажей любой из минувших эпох немыслимо, да и не нужно: мы со своей колокольни тех времен все равно не понимаем и не постигаем, а значит, не можем быть искренни и естественны, без чего для него театра не существует. И он выбирает, если можно так выразиться, обходной маневр. На глазах у публики его актеры то ныряют в свои роли, то выныривают из них в самых неожиданных для зрителя местах.

Сопереживать персонажам его спектаклей так, как это привычно в психологическом театре, не получается. Слишком сильно ощущение, что присутствуешь при детской игре, все понарошку при полной вере в «предлагаемые обстоятельства». И этот новый способ контакта со сценой зрителю еще предстоит осваивать в том случае, если ему захочется стать полноправным участником забавы.      

Собственно история адюльтера в этом спектакле служит лишь фоном, канвой: в том, что кто-то сбегает из удушающего уюта на открытый всем ветрам простор, ничего нового и ничего удивительного. Крымов и его команда пробуют разобраться, что стоит за этим. Отправной точкой их исканий становится эпиграф, выбранный Толстым для своего романа: «Мне отмщение, и Аз воздам». Любой поступок влечет за собой воздаяние. И для Анны это не пресечение собственной жизни под колесами паровоза — смертоносный железный монстр сжимается до размеров забавной детской игрушки, — а добровольная потеря самого важного человека, сына.

Мальчика Сережу «играет»... кукла (мастер-кукольник Виктор Платонов). Надо отдать должное молодым мхатовским актерам, сумевшим за очень короткое время овладеть сложнейшим искусством вождения куклы (педагог по работе с куклой — Максим Кустов). Что чувствует Анна по отношению к этому персонажу, понять трудно. Перенесла ли она на него неприязнь, внушенную ей отцом ребенка? Видит ли она в этом несмышленыше подлинную себя — наивную и свободную, такую, какой она не может быть в своей взрослой жизни? Ответа, по всей видимости, нет ни у героини этого спектакля, ни у актрисы. Да и нужен ли он вообще. Для создателей спектакля гораздо важнее отсутствие в этом чувстве главной составляющей — любви. Публике не придется зажмуривать глаза от слепящего света паровозного прожектора: трагедия произойдет в тишине и полумраке детской спаленки, когда вместо забавного «кукольного» малыша из кроватки навстречу матери поднимется подросток из плоти и крови и неслышно исчезнет в недрах подсценного «ада».   

Переход из пространства «Анны Карениной» в пространство «Жизни и судьбы» внезапен и резок. Та, что только что была Анной, стоит Людмилой над заметенной снегом свежей могилой погибшего на фронте сына. Иное время, иная жизнь. Судьба — та же. Судьба женщины, недолюбившей своего ребенка и осознавшей невосполнимость недоданного. Для Крымова преемственность героинь очевидна. Он бродит по лабиринтам канонических текстов, попадая из одного в другой так, как фокусник проходит сквозь стены. По соседству с Толстым может оказаться Гроссман, рядом с Островским — Чехов. Прохождение сквозь эти стены для Крымова и составляет чудо театра, без которого он не имеет смысла.

Фото на анонсе: Сергей Киселев/mskagency.ru