Неладно что-то в Датском королевстве

Международный день театра, отмечаемый 27 марта, российское театральное сообщество встречает донельзя разобщенным: скандалы, интриги, расследования сотрясают его от Москвы до самых до окраин.

Пресс-конференцию в МИА «Россия сегодня» по случаю Дня театра Александр Калягин отменил. Личное присутствие главного театрального деятеля страны не предполагалось — он предпочел общаться с прессой из цитадели Союза театральных деятелей (СТД) на Страстном бульваре, обеспечив себе тем самым возможность ретироваться, если вопросы станут чересчур неудобными. Удобных, по правде говоря, задавать никто не собирался — слишком явственны печальные последствия той вольницы, которую многие художники и считают единственно возможной свободой творчества. Теперь не зададут никаких. Получилось как у Высоцкого — «шах расписался в полном неумении». Как минимум — в неумении держать удар. Хотя по-человечески Калягину можно только посочувствовать — возглавлять когорту нынешних вольных художников, самозабвенно любящих себя в искусстве, год от года становится все труднее.

Битвы вокруг «новой драмы», обитавшей по преимуществу на скромных экспериментальных площадках, теперь кажутся невинной игрой в снежки. Сегодня грозы бушуют вокруг вечной классики на большой сцене. Слабенькие потекстушки про бомжей, наркоманов и проституток спросом уже не пользуются — ни денег тебе, ни, что еще нужнее, славы. То ли дело замахнуться на Достоевского, Пушкина или вот хоть Вагнера. Выпустил на оперную сцену хор топлес, вывесил постер с изображением распятия на фоне женской промежности (в версии оперы Вагнера режиссера Тимофея Кулябина это афиша фильма об искушении Христа Венерой, который снимает Тангейзер, волею режиссера превращенный из миннезингера в кинорежиссера) — и вот тебе суд, Сибирь и... приглашение на постановку в «Ленком» и Большой театр. Думается, что если бы не скандальный «Тангейзер» в Новосибирском оперном, господина Кулябина к этим театрам и на пушечный выстрел не подпустил бы никто и никогда.

С другой стороны, решать судьбу произведения искусства судебным порядком — путь тупиковый. Фемида приучена оперировать четкими понятиями, а в творчестве все эфемерно-неуловимо. На пресловутом постере не сам предмет религиозного культа, используемый при богослужении, а лишь его условное изображение. Значит, по формальным признакам состава правонарушения в действиях режиссера нет. Но в глазах определенной части зрителей менее непристойным сие изображение от этого не становится.

В столице — своя околотеатральная суета. Проверка на соответствие сценической версии первоисточнику вроде той, что затеял НИИ культурного и природного наследия имени Д.С. Лихачева в отношении «Мертвых душ» Кирилла Серебренникова в его «Гоголь-центре», «Карамазовых» (МХТ имени Чехова) и «Бориса Годунова» («Ленком») Константина Богомолова тоже по большому счету ничего не даст. Тексты Гоголя, Достоевского и Пушкина остались в неприкосновенности. Идеи, вложенные классиками в свои произведения, искажены невербальными средствами, которые для живущего в агрессивной визуальной среде зрителя сильнее слова. Но «сохранность соотношения ценностных центров автора и героя», как выражаются поборники неприкосновенности классики, для приверженцев свободы режиссерского самовыражения нынче не аргумент.

Запретительными мерами в искусстве ничего не решить. Некогда папа Павел IV повелел «задрапировать» обнаженные фигуры на фреске «Страшного суда», написанной Микеланджело для Сикстинской капеллы. На это художник ответил понтифику, что скрыть наготу легко, труднее сделать мир более пристойным. За минувшие с той поры без малого пять столетий мир пристойнее так и не стал. А все «записи» на фреске были ликвидированы при реставрации в 1994 году.

На проклятый русский вопрос «что делать?» можно отвечать из соображений как тактики, так и стратегии. Зрители, исповедующие традиционные, или, если угодно, консервативные ценности (не обязательно являясь при этом верующими), у нас пока еще уравнены в правах с вольнолюбивыми нигилистами. Всего-то и нужно театрам, что позаботиться о предоставлении публике точной информации о спектакле, не ограничиваясь возрастным цензом и пометкой о присутствии ненормативной лексики. Режиссер имеет право на свое видение Шекспира или Гоголя, зритель — такое же право не выкладывать свои кровные за зрелище, которое он считает для себя оскорбительным.

А вот стратегии обретения согласия разноголосых у отечественного театрального сообщества, судя по всему, пока нет. О намерении разработать некую этическую хартию Союз театральных деятелей сообщил не иначе как в пароксизме отчаяния. Вероятность того, что сей документ, сколь бы тщательно он ни был подготовлен, все члены СТД примут как руководство к действию, равна нулю. Нравственному закону полагается быть в душе, а не на бумаге.