Раз-два. три-четыре (рассказ)

Константин Вихляев,
Ялта

 

В обеденной зале на стене висел приемник – ну точно ночная бабочка на обоях. По утрам из него бодрый дядька командовал: «Руки в стороны! Ноги на ширину плеч! Приготовились! Начали!». И действительно, начинали звучать волшебные звуки музыки, исторгаемые невидимым пианино и заглушаемые бравурным «Раз-два. Три-четыре». Было очень досадно, что музыка тонет в этом громоподобном «Раз-два. Три-четыре». Будто никто не может сам посчитать до четырех.

Пианист играл все мелодии в ритме марша – то медленнее, то быстрее. Даже вальсы звучали маршево, чеканно. Этот ритм укладывался в ящик моего пятилетнего сознания с легкостью собирания детской пирамидки: колесико на колесико – щелк-щелк, раз-два, три-четыре. Только последняя, верхняя деталь, похожая на большую ягоду крыжовника, надевалась на ось пирамиды туго, и не имела волшебного ритма «раз-два». Потому я и не любил ее, оставлял часто пирамиду без окончания. К тому же, если перевернуть игрушку, то колесики будут сыпаться на пол с еще более веселым звуком – «тра-та-та-та». Похоже на пулемет, из которого строчила Анка в телевизоре по белым.

А потом снова собираю: «Раз-два. Три-четыре». Жизнь на счет до четырех – ясная и понятная, потому что в ритме марша. Эта форма жизни вполне соответствовала моему пониманию мироустройства, где есть Чапаев, игрушечные солдатики, погоны деда, отставного полковника, и целая горсть золотых офицерских пуговиц со звездами, которые можно выкладывать в шеренги или в колонны, двигать по ковровой дорожке в коридоре, представляя ее дорогой. Да мало ли что еще можно сделать с такой красотой!

А жизнь и впрямь была в ритме марша. На дворе 1959-й год. Мы дружим с Китаем. На обложке журнала «Огонек» красуются китайский и советский солдат, плечом к плечу – невероятно живые и мужественные. Бабушка зачем-то собирала красочные фотографии из «Огонька» и складывала их в особую папку, хранящуюся в нижней части буфета. Этих вырезок было так много, что я еле поднимал папку, вытаскивая ее на середину комнаты.

Какое счастье перебирать красивые лица комбайнеров, доярок, майскую Москву! Среди прочего в папке было довольно много репродукций известных картин с хорошей полиграфией, и почти все на военную тему. Я просто упивался видом матроса с гранатами в Севастополе, мчащейся тачанкой, картиной «Письмо с фронта» – нравилась военная форма. Самой загадочной и непостижимой для меня была картина Верещагина «Пусть войдут». Люди с оружием, но в совершенно незнакомом белом одеянии, явно собираются что-то сделать. Воображение ничего не подсказывало, так как ни высоких зубчатых стен, ни гор я никогда не видел. Эта тайна притягивала, но ничего не объясняла.

В том же буфете стояли книги, много книг. Большинство из них я прочел позже, лет в 9-10. А в том, пятилетнем возрасте, самым любимым был сборник песен гражданской войны и революции. Затрепал я его основательно. Знал наизусть почти все песни, благодаря тому же приемнику-бабочке. Революционные марши вдохновляли меня что-то делать, с кем-то воевать, куда-то идти в поход. И я отправлялся в сад, где в июне под грушами и яблонями можно было найти множество опавших маленьких плодиков, не выдержавших ветра и холода. Головки напоминали головы людей, а тонкие хвостики – их тела. Две огромных армии строились боевым порядком в дальнем углу сада, желательно на холмистой местности (для этого использовалась земляная насыпь рядом с выкопанной ямой под компост), и начиналась кровавая сеча. Огромным ножом, стянутым из кладовки, или саперной лопаткой по очереди (чтобы было по-честному) я бросал нож, как бомбу, в гущу то одной армии, то другой: «Раз-два. Три-четыре». Разрезанных пополам выбрасывал с поля боя, пока армии не уменьшались до нескольких уцелевших солдат. Оставшиеся становились партизанами и прятались в высокой траве, нападая друг на друга из засад. Самая красивая груша была Константином Заслоновым.

Боевые действия продолжались до тех пор, пока бабушка не звала обедать. Воображая себя главнокомандующим, я шел по дорожке сада, напевая «Варшавянку» или «Орленка» и мысленно командуя себе: «Раз-два, три-четыре». Ведь ходить маршем так легко, так просто.