Картины безумия

Известно отрицательное отношение Горького к революционным событиям, охватившим Россию в 1917 году. Свою неприязнь он открыто высказывал в издаваемой им газете «Новая жизнь».

После июльских антиправительственных выступлений, сопровождавшихся немалыми жертвами, в № 74 своей газеты, вышедшем 14 (27) июля 1917 года, Алексей Максимович писал: «На всю жизнь останутся в памяти отвратительные картины безумия, охватившего Петроград днем 4-го июля. Вот, ощетинясь винтовками и пулеметами, мчится, точно бешеная свинья, грузовик-автомобиль, тесно набитый разношерстными представителями «революционной армии», среди них стоит встрепанный юноша и орет истерически:

– Социальная революция, товарищи!»

И далее одна за другой следуют по-горьковски яркие картины, исколотые беспощадными оценками: «Точно силою какого-то злого, иронического чародея, все эти вооруженные и безоружные люди превратились в оголтелое стадо баранов», «на мостовой валяются винтовки, шляпы, фуражки, и грязные торцы покрыты красными полотнищами знамен», «я не впервые видел панику толпы, это всегда противно, но – никогда не испытывал я такого удручающего, убийственного впечатления. Вот это и есть тот самый "свободный" русский народ, который за час перед тем, как испугаться самого себя, "отрекался от старого мира" и отрясал "его прах" с ног своих? Это солдаты революционной армии разбежались от своих же пуль, побросав винтовки и прижимаясь к тротуару?», «если революция не способна тотчас же развить в стране напряженное культурное строительство, – тогда, с моей точки зрения, революция бесплодна, не имеет смысла, а мы – народ, неспособный к жизни», «я не знаю, кто из людей наиболее повинен в мерзостной драме. Я не намерен оправдывать авантюристов, мне ненавистны и противны люди, возбуждающие темные инстинкты масс, какие бы имена эти люди ни носили и как бы ни были солидны в прошлом их заслуги пред Россией», «есть люди.которые так много говорят о свободе, о революции и о своей любви к ним. что речи их часто напоминают сладкие речи купцов, желающих продать товар возможно выгоднее. Однако главнейшим возбудителем драмы я считаю не "ленинцев", не немцев, не провокаторов и темных контрреволюционеров, а – более злого, более сильного врага – тяжкую российскую глупость».

18 (31) октября, предвидя скорый большевистский переворот, Горький разразился новой гневной статьей в 156-м номере своей газеты:

«Все настойчивее распространяются слухи о том, что 20-го октября предстоит "выступление большевиков" – иными словами: могут быть повторены отвратительные сцены 3–5 июля. Значит – снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей – куда попало! Будут стрелять только потому, что люди, вооруженные ими, захотят убить свой страх. Вспыхнут и начнут чадить, отравляя злобой, ненавистью, местью, все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухою жизни, ложью и грязью политики – люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной глупости.

На улицу выползет неорганизованная толпа, плохо понимающая, чего она хочет, и, прикрываясь ею, авантюристы, воры, профессиональные убийцы начнут "творить историю русской революции".

   Одним словом – повторится та кровавая, бессмысленная бойня, которую мы уже видели и которая подорвала во всей стране моральное значение революции, пошатнула ее культурный смысл.

   Весьма вероятно, что на сей раз события примут еще более кровавый и погромный характер, нанесут еще более тяжкий удар революции».

Призвав большевиков не ввергать страну в революционное безумие, Алексей Максимович вскоре отправился в Москву и уже там встречал события «Великой октябрьской социалистической революции». Причин для его поездки в Первопрестольную было несколько. Главные из них – сын и деньги. Предстояло вытрясти из издателей немалые суммы. Грядут непредсказуемые события, мало ли что, ищи-свищи потом! И нужно было вытащить из всей этой вакханалии Максима Алексеевича. 24 октября (5 ноября) московская газета «Ранее утро» сообщала: «В Москву приехал писатель Чириков. Горький уже тут несколько дней. Его сын служит в 56-м запасном пехотном полку, который теперь стоит в Кремле».

Двадцатилетний сын (на фото с отцом) в то время подавал большие надежды: и писатель-сатирик с бойким пером, и художник-карикатурист, весьма недурно рисовавший, и газетчик, и естествоиспытатель, и борец против религии, провозгласивший учение Дарвина новой Библией, и агитатор-пацифист. Он не мог представить себе, что великие события пролетят без его участия. На свои деньги Максим Алексеевич купил себе кожаное обмундирование, американский пистолет системы «кольт» и добровольно поступил в 56-й пехотный полк, охранявший Московский Кремль. Полк сей числился среди большевистских вооружённых формирований, а комендантом Кремля тогда являлся не кто иной, как Емельян Ярославский, будущий организатор Союза воинствующих безбожников. Ему было лестно видеть у себя в подчинении сына великого пролетарского писателя, покалякать с ним о литературе, об искусстве, о том, как в будущем на месте Кремля приятель Ярославского великий Корбюзье создаст небывалое архитектурное чудо...

25 октября (7 ноября) в Петрограде большевики взяли власть. Почти бескровно. Чего не скажешь о Москве, где разгорелась настоящая кровавая битва.

Всё дело в том, что в годы Первой мировой войны Московский Кремль превратился в гигантский склад ценностей, вывезенных из европейской части России. Дворцы Кремля от пола до потолка оказались заполнены ящиками с несметными богатствами, и очень много зависело от того, кому эти богатства достанутся.

В Александровском юнкерском училище в первый же день после петроградского переворота начали формироваться отряды неповиновения, вскоре назвавшие себя Белой гвардией, и уже на третий день эти отряды легко овладели Кремлём, Ярославский позорно бежал.

Официально остававшаяся женой Горького Екатерина Павловна Пешкова снимала в Москве квартиру за Чистыми прудами в Машковом переулке, Алексей Максимович поселился здесь, и с того вечера, как Максим не вернулся домой ночевать, эта квартира не знала сна. С утра до вечера Горький теперь занимался поисками пропавшего сына. Наконец, 30 октября (12 ноября) в Машков переулок прибыл друг семьи Горького бравый авиатор Соколов с радостным известием: жив!

Соколов служил на Ходынском аэродроме, частым посетителем которого бывал и двадцатилетний Максим Пешков, считавший себя кроме всего прочего — покровителем автомобильного и авиационного дела в России. Соколов относился к нему по-отцовски снисходительно и, в общем-то, любил сорванца. Вот почему он проявил столько внимания к его участи.

Алексей Максимович и радовался, и одновременно клокотал от бешенства. Радовался оттого, что сын, наконец-то, нашелся. А в бешенство его приводило то, что этот лоботряс заставил его столько времени волноваться, не спать по ночам, а главное, мотаться по всей Москве в поисках, ходить то к красным, то к белым.

Оказалось, когда белые окружали Кремль, Пешков успел из него выскочить, но в Александровском саду его зацапали юнкера и отвели на Арбатскую площадь в Электротеатр, где ими был устроен арестный дом. Ныне это кинотеатр «Художественный». Там бедолага и томился.

Теперь Соколов вызвался стать спасителем сына Горького. Он отправился прямиком к председателю Комитета общественной безопасности Вадиму Викторовичу Рудневу и получил от него бумагу, что Максим Пешков может быть освобожден на поруки и обещает больше так не делать, не играть в революцию, а сидеть себе под крылышком у мамы и папы, пока те снова не отвезут его к теплым берегам Средиземного моря.

По воспоминаниям Соколова, в Электротеатре особых проблем не возникло. При виде бумаги от Руднева дежурившие юнкера привели Максима. Тот был слегка помят, губа разбита, но в общем цел и невредим. Спеси поначалу не наблюдалось, а была в нем даже какая-то жалобная растерянность. Но когда его освобождали, он вдруг промолвил сердито:

— Пусть вернут кольт!

Кольт ему почему-то принесли и вернули. Он нацепил его себе на ремень и вновь приосанился. Но когда вышли на улицу, Горький со всего размаху влепил ему подзатыльник:

— Щенок! Ты бы видел свою мать в эти дни!

Спесь с Максима слетела. Он пробормотал:

— Папа, прости… Ты не знаешь, как я перестрадал!..

— За такие дела ребра тебе… — сказал Горький, но уже таял, смягчался, в глазу появилась добрая слезинка.

— Алексей Максимыч, — добродушно прогудел Соколов, — дайте я и перед вами возьму его на поруки.

— Кольт… — проворчал Горький. — Еще не наигрался?

Сын, видя, что отец уже подобрел, улыбнулся:

— Зато я тебе потом с таким юмором все это опишу.

Они сели в авто и отправились за Чистые пруды праздновать освобождение. Вскоре туда доставили билеты на поезд, и уже в одиннадцать часов утра 31 октября (13 ноября) Горький покинул Москву, отправился в Петроград с жаром рассказывать о московских событиях.

Весьма курьёзный случай, связанный с недолгим пленением Максима описал полковник Константин Константинович Дорофеев, начальник штаба 6-й гренадерской дивизии, член Центрального правления Союза Георгиевских кавалеров, с 26 октября 1917 начальник штаба Московского военного округа, участник боев в Москве, организатор сбора офицеров в Александровском военном училище. В один из жарких дней битвы за Москву он явился с инспекцией в Кремль, и ему доложили, что среди пленных в Кремле на гауптвахте находится сын Горького. Оказалось, никакой это не сын Горького, а один из солдат 56-го полка, хитрая бестия. Уверял, будто он Максим Пешков и кричал, чтобы его за это отпустили на свободу. Его привели к Дорофееву.

— Ну, голубчик, представься, пожалуйста.

— А чего представляться, — проворчал тот. — Освобождайте подчистую. Мне к отцу надо. Помогать ему книжки писать.

— Кто же твой отец, позволь спросить? — задал вопрос Дорофеев.

— Чудно мне! — фыркнул солдат. — Все знают, одни вы, как с Луны. Папаша мой есть известный писатель Максим Горький.

— А твое как имя?

— Ну и ну! Надо бы знать! Максим Максимыч мы.

— Понятно, — усмехнулся Дорофеев. — А вот вы с отцом много в Италии жили. Скажи нам что-нибудь по-итальянски, и мы тебя сразу выпустим.

— Не о чем мне с вами по-итальянски беседовать.

— Тогда, может быть, по-французски? Во Франции-то вы с папенькой тоже нередко проживаете. Хотя бы одно словечко. Выпустим.

— Побожитесь!

— Слово офицера. Только не одно словечко, а фразу какую-нибудь. Допустим: «Меня зовут Максим, и я из России». Уж это-то ты должен знать. Ну-ка? И сразу будешь на свободе.

Мнимый сын Горького поморщился и как можно смелее выпалил:

— Жуамуа Максим, фуамуа Россия!

— Выпустите его! — сказал Дорофеев. — За наглость. Ведь такие стервецы Измаил брали!

Вскоре на кремлёвской гауптвахте появилось ещё несколько «сыновей Горького», но этим удалось выйти на свободу уже после того, как большевики выбили юнкеров из Кремля.

Вернувшись в Петроград, Горький разразился целым каскадом гневных статей, обращённых против тех, кто организовал бойню в Москве. Статьи эти полны ярких и безжалостных зарисовок «с натуры». В № 175 от 8 (21) ноября 1917 года он писал: «Снаряды летали так же бессмысленно, как бессмыслен был весь этот шестидневный процесс кровавой бойни и разгрома Москвы. В сущности своей Московская бойня была кошмарным кровавым избиением младенцев. С одной стороны – юноши красногвардейцы, не умеющие держать ружья в руках, и солдаты, почти не отдающие себе отчета – кого ради они идут на смерть, чего ради убивают? С другой – ничтожная количественно кучка юнкеров, мужественно исполняющих свой "долг", как это было внушено им. Разумеется – это наглая ложь, что все юнкера "дети буржуев и помещиков", а потому и подлежат истреблению, это ложь авантюристов и бешеных догматиков.

И если бы принадлежность к тому или иному классу решала поведение человека, тогда Симбирский дворянин Ульянов-Ленин должен стоять в рядах российских аграриев, бок о бок с Пуришкевичем, а Бронштейн-Троцкий – заниматься коммивояжерством.

Ужасно положение юношества в этой проклятой стране! Начиная с 60-х годов мы пытались пробить головами молодежи стену самодержавия, пятьдесят лет истреблялось русское юношество в тюрьмах, ссылке, каторге и – вот пред нами налицо трагический результат этой "политики": в России нет талантливых людей, нет людей, даже просто способных работать. Самодержавие истощило духовную мощь страны, война физически истребила сотни тысяч молодежи, революция, развиваясь без энтузиазма, очевидно, не может воспитать сильных духом людей и продолжает процесс истребления юношества. Я знаю, – сумасшедшим догматикам безразлично будущее народа, они смотрят на него как на материал для социальных опытов; я знаю, что для них недоступны те мысли и чувства, которые терзают душу всякого искреннего демократа, – я не для них говорю. Но – неужели обезумела вся демократия, неужели нет людей, которые, почувствовав ужас происходящего, вышвырнули бы обезумевших сектантов прочь из своей среды?»

Как пролетарский писатель Алексей Максимович обязан был радоваться тому, что власть в России захватил пролетариат, но как гуманист он выступил решительным борцом против бессмысленного и беспощадного кровопролития. В течение всего 1917 и до лета 1918 года он не переставал публиковать в своей газете гневные статьи, в итоге собранные под одной обложкой в сборнике «Несвоевременные мысли».

Несвоевременность гуманизма… Как несвоевременность мальчика, оказавшегося в комнате, где дерутся между собой родители.

Материалы по теме: