Последний окоп
А казалось, не будет сносу им, словно выкованным из шероховатой военной брони, словно заговорённым от повестки в небытие, как когда-то от пули-осколка. В их израненных, вперекосяк сросшихся от боевых увечий телах, которые они беспечно не оберегали от сухомятки, от курева, от наркомовских ста грамм с «прицепом» и которые были неважным по надёжности вместилищем для их источённых болью сострадания сердец, – в этих телах обитал могучий творческий дух, державший трёх курских богатырей на плаву сверх всяческих «нормативных» сроков. Но дверь в вечность рано или поздно открывается перед каждым...
Последний раз общаться с Евгением Ивановичем мне довелось в канун его семидесятипятилетия. Позвонил, официальным тоном – редакционное, мол, задание – попросил о встрече. У Носова уже тогда чересполосица здоровья-нездоровья сползала в сторону неотвязных болячек, настроение было неважнецкое, интервью он почти никому не давал, и предстоящая юбилейная страда, чувствовалось, его никак не радовала и не вдохновляла. Со второго, однако ж, захода я таки добился приглашения: «Ладно уж, достал. Приходи. Где живу, помнишь?»
Ну как не помнить?! Нечасто я сиживал в святая святых писателя, в его кабинете, одновременно по-домашнему уютном и по-рабочему аскетичном. Взгляд жадно впитывал детали: заваленный рукописями, папками, конвертами легендарный стол-«верстак»; фотографии, рисунки, картины – носовской работы и дарёные хозяину – на стенах; забытые внуками игрушки; невесть зачем примостившийся у тахты велосипед... Ну и книги, дело ясное: беллетристика, а также очень обильно – художественные альбомы, справочники и энциклопедии, исторические труды, естественно-научные издания. Сомневаюсь, что среди этого библиофильского изобилия нашлась хотя бы одна книга, не прочитанная с карандашом в руке хозяином кабинета.
Замечательно, как мне мнилось, выстроенный план-вопросник к запланированному интервью сразу рухнул. Носов, по обыкновению, взял бразды правления разговором в свои могучие лапы, и беседа потекла этаким вольным, прихотливым потоком, ответвляясь на «рукава», «протоки» и «затоны». С ужасом я взирал на неумолимо пожирающий плёнку диктофон – ну когда же я задам свои «главные» вопросы?! – а без пяти минут юбиляр тем временем вкусно и неторопливо рассуждал о чём-то «постороннем». Отныне эта 90-минутная кассета – самая ценная единица хранения моего журналистского архива.
Евгений Иванович, возможно ли возрождение пророческой, совестливой, если позволительно так выразиться, функции отечественной словесности?
Это зависит от того, каким путём пойдёт Россия. Если она будет укрепляться как государство, ей понадобится и литература в качестве формы национального самосознания. Найдутся и писатели. То есть должна возникнуть общественная потребность, социальная ниша для такой литературы. Пока же наша литература села на мель, как корабль, из-под которого ушла вода, по которой когда-то плавал с надутыми парусами. На разных этапах истории российская литература была, образно говоря, поводырём народа, чему способствовала даже общинная природа нашей жизни. Поэтому в прежнем виде она просто существовать уже не сможет, но, надо думать, придёт новая литература, востребованная временем и самой жизнью страны.
Известно, что Носов не относится к тем художникам слова, кто пашет «ни дня без строчки»: его рассказы и статьи долго вызревают в бесписьменном, так сказать, виде, у них затяжной инкубационный период. Однако за «верстаком» Евгений Иванович восседал едва ли не каждодневно, платя регулярную дань эпистолярному жанру. А в ту пору он как раз вёл весьма интенсивную переписку с «другом любезным», старинным однокашником по Высшим литературным курсам, душевно и духовно близким человеком и тоже писателем крестьянских корней – речь, конечно, о Викторе Астафьеве. Виктор Петрович только-только потряс читающий мир новыми главами романа «Прокляты и убиты», но Носов, высоко оценивая это, как оказалось, итоговое творение друга, критически относился к каким-то деталям и частностям книги, о чём, опять же по-товарищески, прямо автору и сообщал. Причём «разбор полётов» отличался просто-таки академической скрупулёзностью и дотошностью: черновик письма в Овсянку представлял собой пухлую пачечку из нескольких десятков мелким носовским почерком исписанных страниц.
Кстати – и это очень важный момент! – сам Носов не был баталистом, изобразителем боёв и сражений, где дымится «горячий снег», «танки идут ромбом» и стоят насмерть «в окопах Сталинграда». Притом что Носов – «доподлинный окопник», заряжающий второго расчёта 1969-го полка отдельной артиллерийской бригады, приданной великомученической нашей пехоте. «В этой артиллерии, – скупо вспоминает писатель, – люди подолгу не задерживались. Едва познакомишься с новичками, едва притрёшься друг к другу, а уже кого-то уносят в санчасть, кому-то роют скорбную двухметровку...»
Война для Носова не апофеоз героизма и жертвенности – которых, само собой, он не отрицал! – не кроваво-грязные выплески предательства, жестокости и неизбежного российского головотяпства и бардака, а прежде всего момент истины, психологическое и нравственное испытание на прочность всякой личности, втянутой так или иначе в военную мясорубку. «Красное вино победы», «Шопен, соната номер два» созданы уже состоявшимся мастером. А начинался литературный путь Носова с лирических зарисовок и этюдов о природе, рыбной ловле, о непритязательных сельских радостях. И курские, и столичные рецензенты дружно отметили крепкую писательскую хватку тридцатилетнего журналиста из областной молодёжки: выверенное чувство стиля, блистательное владение языком.
Совершенно справедливо критик Юрий Томашевский указывает: «Носов-мастер начинался с «Объездчика». Всё, до того им написанное, было поиском этого начала, подступом к нему, его предтечей».
Вообще-то этот рассказ, опубликованный в 1966 году в «Новом мире» и сразу удостоенный эпитетов «превосходный», «хрестоматийный» и «классический», замеченный и за рубежом, был озаглавлен автором по-другому – «Потрава». Что редакторская длань тут явно напортачила, ясно каждому, читавшему рассказ, да уж ладно, дело прошлое...
Стоящая по глубине и силе художественного мышления иных толстобрюхих романов «Потрава» разрабатывает экзистенциальную тему первородности, первичности зла: звериное, животное начало под спудом дремлет в человеке и при определённых условиях вырывается наружу. И само зло в мире ещё остаётся. Может быть, оно и непобедимо, но бить в колокол, остерегая от него подобно Носову, мы должны постоянно. «И не спрашивай, по ком он звонит, он звонит по тебе...»
У составителей летописи жизни и творчества Евгения Носова работы будет немного, а уж сугубо биографическая часть анналов уложится едва ли не в страничку...
...В пору перестройки и передела собственности писательское и журналистско-издательское хозяйство частично осыпалось под ударами экономического «землетрясения», а сохранившиеся остатки резко трансформировались – и Носов от всех своих общественных должностей добровольно отказался.
Но уж от чего он не мог отречься ни за какие коврижки – так это от главного дела своей жизни. И он писал, пока перо не выпало из рук...
12 июня 2002 года в земной биографии Евгения Носова прописана последняя строка и проставлена последняя дата. А место упокоения его совпало с местом рождения – Курская земля...
Для нас с вами, его современников, роль Евгения Ивановича Носова в литературе второй половины XX века вырисовывается предельно чётко. Писатель наследовал лучшим традициям отечественной классики – и как великолепный мастер слова, и как защитник униженных и оскорблённых, и как совесть, глас народа.
«Великий поэт русской прозы», он со всей страстностью и бескомпромиссностью собственным творчеством боролся за чистоту родной речи.
...Могила писателя – будто последний рубеж его, последний солдатский окоп. И задача перед ним стоит прежняя – Родину защищать. Единственное оружие, которым может воспользоваться мёртвый солдат Евгений Носов, – это его слово, всё ещё раскалённое, свинцово весомое, летящее, как пуля у виска...
...На этой невесёлой ноте батарейки в диктофоне и приказали долго жить. Но разговор продолжался. И чем больше я слушал убелённого сединами писателя – простите, Евгений Иванович, за сей расхожий штамп! – тем больше поражался его спокойной мудрости. Даже о том, что саднит душу и сердце, Носов говорит без озлобленности и кликушества, столь несимпатично присущих иным из его коллег. Придерживая эмоции на вожжах, он стремится докопаться до сути, логической сердцевины непростых явлений сегодняшнего времени.
Писательская и человеческая мудрость Евгения Носова, без сомнения, подпитывается выпавшими на долю этого железного поколения уроками судьбы – шутка ли, три четверти века, и каких!.. Давили несытое детство, крупповские осколки в теле, тотальная житейская юдоль, сама далеко не бархатная писательская лямка...
И нам бы всем перенять чуток его мудрости и достоинства. А книги его уже давно и надолго с нами.
Александр ПРОЗОРОВ