Перестройка – наше прошлое или наше будущее?

Главной социальной базой перестройки на её первоначальном этапе стала научно-техническая интеллигенция СССР, а также культурная и научная элита страны, зарождающийся, хоть и в рамках «теневой советской экономики», бизнес-класс, тесно связанный со вторым эшелоном руководителей партийных и комсомольских органов.

Желание перемен объединило активные слои общества. Перемены назрели, причём не сразу, не вдруг, а на протяжении как минимум последних 10–15 лет советской власти. Тот социальный «костюм», который был по росту вчерашнему крестьянину, составлявшему общественное большинство в первые десятилетия советского строя, стал нестерпимо жать обществу горожан – уже не в первом, а во втором и третьем поколениях. Это было общество хорошо образованных людей, преимущественно ориентированных не на коллективизм, коммуну, а на потребительские ценности, обустройство индивидуального мира, частной жизни. На свой дом, дачу, семью, собственный жизненный успех.

Среди факторов, определявших недовольство тогдашним советским режимом и зовущих к переменам, выделяется дефицит товаров и услуг. Всё это было свойственно для большей части советского периода истории России, а в 30-е и 40-е годы случался даже массовый голод, что, однако, не сказывалось ощутимо на популярности советского режима в массовом сознании.

Советский строй оценивался по иным критериям. Но снижение уровня жизни в 70-е и особенно в 80-е годы наложилось на трансформацию системы ценностей советского человека в сторону их потребительской направленности. На этом фоне идеи строительства коммунизма, «общего блага», жертвенности ради счастья будущих поколений оказались просто деактуализированы. К ним общество всё сильнее утрачивало интерес, а в качестве «живого идеала» всё в большей степени представало западное потребительское общество. В какой-то период времени новые идеи овладели массами и стали, таким образом, движущей силой истории.

Идея коммунизма, ещё при Хрущёве воспринимавшаяся многими всерьёз, перестала быть интересной и важной, а вся коммунистическая пропаганда виделась ненужной утомительной шелухой – ко всему этому так относились даже в партийных верхах. Из-под отмирающей оболочки непостроенного коммунизма стал проглядывать родственный, но всё же принципиально отличный тип человека советского. Этот человек хотел потреб­лять, «как на Западе», читать любые книги и смотреть любое кино, иметь социальные гарантии, работать в меру, а не на износ, оставляя силы на самое главное – частную жизнь, её обустройство.

В своё время Маяковский посвятил много сил разоблачению такого «советского мещанина», но он, мещанин, выжил и не просто выжил, а вознамерился изменить жизнь под себя, под своё понимание. И, наверное, имел на то полное право. Кстати, примерно того же наше общество продолжает хотеть и сегодня, и оно благодарно властям за то, что в «нулевые» годы как раз и стали строить что-то похожее – общество, где все имеют право жить, как умеют, взяв что-то «хорошее» из советских времён и отбросив всё, что превратилось в шелуху. Собственно говоря, если бы в своё время «архитекторы перестройки» трезво взглянули на этот, так сказать, тренд, они, возможно, спрямили бы дорогу к цели, заодно минимизировав социальные и политические потрясения. Но... на все эти вполне разумные обстоятельства, носившие объективный характер, наложились факторы субъективного ряда.

Итак, можно подвести первый итог. Идея коммунистического строя как была мёртвой к началу перестройки, так и не ожила по сей день, и даже силы, выступающие под коммунистическими брендами, не имеют к идеям коммунизма прямого отношения. А вот тип советского человека, пытающегося совместить «сильное социальное государство» с частной жизнью и слегка подкрасившегося в цвета патриотизма и православной идентичности, – жив и процветает.

Памятна ХIХ партконференция летом 1988 года, когда с самой высокой трибуны «досталось на орехи» и нам, группе социологов, проведших по заказу «Московских новостей» опрос об отношении к привилегиям партноменклатуры. Неслучайно на первых свободных выборах депутатов весной 1989 года самый высокий процент голосов в своих округах получили Гдлян и Ельцин, тогда разоблачители злоупотреблений партноменклатуры. Однако сегодня излишне говорить, что в итоге борьба со вполне безобидными по нынешним меркам привилегиями обернулась, наверное, просто невиданным прежде в истории размахом коррупции и откровенного воровства, олигархатом и расслоением общества. Так что вторая перестроечная идея тоже кажется вполне себе на вырост, хотя задача видится ещё более не решаемой, чем тридцать лет назад.

Однако политическая «оттепель» быстро переросла в политический «пожар», что во многом и предопределило последовавший катастрофический сценарий. Конечно, из нынешних времён вообще сложно понять, почему при советской власти так боялись печатать, скажем, Бродского или Набокова, и какой вред и кому могло принести их чтение, тем более что все, кому было действительно надо, так или иначе их всё равно читали. А сегодня при потере общей культуры чтения, напротив, надо уговаривать молодых людей прочесть хоть что-то из того, что отвоёвывалось с боем.

С политической демократией произошла явная и болезненная неудача. Свободные выборы 1989–1990 годов при утрате компартией функции кадрового управления страной стали прямой причиной резкого усиления центробежных сил в государстве, в конечном счёте его и обрушивших. А на финише, пусть промежуточном, мы нынче пришли к тому же, от чего уходили, – доминирование безыдейной «партии власти» (как её ни называй), наличие нескольких эрзац-партий, единственная цель которых – поддержание окраски республиканского фасада при фактически авторитарном правлении «двора» (в лице администрации президента). Плюс к этому – вялое и бессильное правительство, во многом «потешная» представительная власть.

Вот и возникает вопрос: следовало ли, к примеру, в 1990 году торопиться с отменой 6-й статьи Конституции, если можно было ту же КПСС просто переименовать в «Единую Россию» (или как-то иначе) и поставить перед ней новые задачи?

(СССР, потом России) в число стран современной западной цивилизации.

Эта идея тоже имела два важных аспекта – создание современной рыночной экономики (как на Западе) и политическое сближение с ним (включая разоружение, окончание холодной войны).

Кроме ограниченной группы городских либералов, «русских европейцев», сохранившихся и поныне, эта идея получила в своё время и массовую поддержку (вспомним ту же программу «500 дней») различных слоёв населения. Они рассчитывали на быстрое установление «потребительского рая» или хотя бы на элементарное наполнение пустых прилавков товарами.

Обе эти идеи тоже если и не провалились, то оказались сильно задвинуты из первых рядов в последние. Развитие рынка уже в послегорбачёвские времена натолкнулось на непреодолимые препятствия и культурного, и экономического характера, о которых надо говорить отдельно. А «медовый месяц» отношений с Западом перерос в новое издание холодной войны, опирающееся на идейный консенсус уже нынешнего российского общества. Сделать Россию Западом не только не получилось, но более того – мы видим глубокий откат даже от зыбкого состояния взаимного движения, которым отмечено начало перестройки во времена Рейгана и Тэтчер.

В чём же состоит причина перехода инициативы преобразований к сторонникам радикальной трансформации в сторону Запада и рынка в конце 80-х? Почему эта группа, которая и сегодня, и в то время составляла не более 30 процентов общества, сумела навязать свой политический и экономический сценарий? Были ли иные варианты развития политических процессов?

На этот вопрос история пока не смогла дать однозначного ответа. Однако анализ публицистических выступлений и общего состояния массового сознания первого периода перестройки показывает, что национально ориентированная российская интеллигенция сначала поддерживала её, влившись в ряды «перестроечного консенсуса». Но после 1987 года стала (чем дальше, тем сильнее) отходить от концепции и практики перестройки, переходя в отношении её во всё более радикальную оппозицию.

Примерно то же произошло с социальной базой Ельцина, когда национально ориентированные демократы, поддержавшие его в 1990–1991 годах, потом стали самой непримиримой оппозицией, идейно возглавив мятеж против ельцинизма в 1993 году.

Одновременно были распущены первые и последние в новейшей истории России демократические советы всех уровней, которые в период 1990–1993 годов явились сосредоточением реальной низовой активности масс при всей своей внешней безалаберности. Режим снова предпочёл опереться не на народ, не на национально мыслящую элиту, а на горстку фаворитов.

Таким образом, перестроечный консенсус на ранней стадии был обусловлен объединением двух массовых тенденций в общественном мнении и идеологии – сторонников быстрейшего вхождения в Запад («западников») и сторонников «обновлённого социализма», восстановления принципов социальной справедливости, узурпированных тогдашней партийно-государственной номенклатурой. Понятно, что рано или поздно подобный союз должен был распасться.

1989 год, особенно его первая половина, ознаменовавшаяся Первым съездом народных депутатов, был, пожалуй, последним триумфом перестройки и лично Горбачёва. Одновременно этот период стал началом конца перестройки. Уже во второй половине года инициатива реформирования СССР стала стремительно переходить к иным политическим силам. Горбачёв оказался в арьергарде набиравших силу разрушительных революционных процессов.

Сегодня, оценивая перестройку «задним числом», в качестве основных дилемм, стоящих тогда и перед властью, и перед обществом, мы видим следующие:

– сохранить социалистический строй в «обновлённом виде», построить «демократический социализм с человеческим лицом», что, собственно, и составляло «генеральную линию» перестройки, сформулированную в апреле 1985 года;

– отбросить социалистическую идеологию, ускоренно продвигаясь к демократии и рынку западного типа;

– продвигаться к рынку, не торопясь с введением политической демократии, проведением демократических реформ (то, что с известной долей условности получило название «китайского варианта»), а обветшавшую коммунистическую идеологию постепенно заменить социал-патриотической.

По сути, первые два варианта и были опробованы в перестройку и последующий политический период, а при Владимире Путине, в первое десятилетие его правления, страна пыталась испробовать как раз «третий» сценарий – авторитарной модернизации, развития рынка и экономического либерализма при одновременном сворачивании демократических процессов. Уже в постперестроечный период возобладала точка зрения, что всё же не следовало разрушать социализм, что перестройка не должна была выходить из рамок заявленных первоначально целей, определённых как обновление и демократизация социалистического строя.

На вопрос, какой социально-политической строй в наибольшей степени подходит для России, заданный в ходе исследования ИС РАН о «Русской мечте», были получены следующие ответы. За рыночный капитализм высказались лишь 20 процентов опрошенных, за социализм, который был во времена СССР, – 16, а большинство – чуть более половины – выступают за строй, который бы совмещал в себе и социалистические, и рыночные отношения, его можно назвать «иным социализмом».

На наш взгляд, в подобном противоречии находит своё отражение один из кардинальных аспектов проводившейся Горбачёвым перестройки. Идеи социал-демократии и гуманного социализма в интерпретации инициатора перестройки носили космополитический, вненациональный характер.

«Гуманизация» брежневского социализма сопровождалась ослаблением СССР, потом и России на международной арене, распадом государственности, активизацией националистических сил, преимущественно антирусской направленности. Сегодняшний магистральный запрос на социализм носит ярко выраженный социал-патриотический характер. Это уже не просто гуманистическая утопия, а строй, являющийся наиболее адекватной формой политической и экономической жизни для коренных народов России.

Всё это заставляет говорить о перестройке в широком смысле слова как о процессе незавершённом. Историческая перестройка, начатая Горбачёвым, возможно, и потерпела поражение, но поражение потерпели и иные попытки реформирования общества. За прошедшие более чем двадцать лет с начала преобразований советского общества страна так и не нашла собственного исторического пути, адекватного своему самосознанию, не построила ни национальной модели экономики, ни национальной модели демократии.

ОТ "ЛГ"