СТАЛИН И БУЛГАКОВ

24.09.2017 20:30

Взаимоотношения этих лиц давно привлекали исследователей. За последние десятилетия вопрос этот достаточно прояснен. Рассмотрим его на основе архивных документов.

Впервые Сталин вплотную столкнулся с необходимостью оценки булгаковского творчества в 1926 году. 24 сентября на заседании коллегии народного комиссариата просвещения (нарком - А.В. Луначарский) с участием представителей Главного управления по контролю за зрелищами и репертуаром (главреперткома) и ГПУ рассматривался вопрос о разрешении к постановке пьесы "Дни Турбиных". Было принято решение: пьесу разрешить ставить только Художественному театру и только на один сезон. По настоянию главрепеткома коллегия разрешила произвести ему некоторые купюры.

Однако на следующий день ГПУ внезапно известило Луначарского о решении пьесу запретить.

Обескураженный нарком обратился с жалобой к предсовнаркома А.И. Рыкову. "Необходимо рассмотреть этот вопрос в высшей инстанции, - пишет Луначарский, - либо подтвердить решение коллегии Наркомпроса, ставшее уже известным. Отмена решения коллегии Наркомпроса ГПУ является крайне нежелательной и даже скандальной" (Архив президента РФ. Ф.3. Оп.34. Д.240. Л.2. Далее - АП РФ).

На межведомственный конфликт наложилась еще одна проблема. Художественный театр, спешивший начать сезон новой премьерой, получив 24 сентября одобрение на постановку, успел заказать афиши. Таким образом, когда ГПУ 25-го, в субботу своевольно решило пьесу запретить, работа уже во всю шла. А к моменту обращения Луначарского к Рыкову (27-го, в понедельник), афиши начали расклеивать.

В результате в повестку дня четвергового заседания Политбюро 30 сентября попали уже два вопроса: о конфликте между Наркомпросом и ГПУ в связи с "Днями Турбиных" и о наказании лиц, "виновных в опубликовании сообщения о постанове этой пьесы в Художественном театре" (Российский государственный архив социально-политической истории. Ф.17. Оп.3. Д.590. Л.4. Далее - РГАСПИ).

Политбюро подтвердило решение коллегии наркомпроса, и пьеса была спасена. Кроме того, Луначарскому было поручено провести расследование ситуации с афишами. 4 ноября он доложил Рыкову: "ПБ вздумало изучить текст пьесы тогда, когда Наркомпрос уже дал добро 24 сентября, и афиши напечатали по закону" (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.240. Л.6-6об.).

Странная на первый взгляд фраза "ПБ вздумало изучить…" (что значит "вздумало", сам же просил изучить!), объясняется легко. Руководство ГПУ, столкнувшись с упорством Луначарского, заручилось поддержкой кого-то из ПБ. Отсюда и надуманный пункт повестки о наказании виновных в публикации афиш.

Таким образом, ситуация с разрешением-запрещением-разрешением "Дней Турбиных" к первой постановке в Художественном театре представляется классическим межведомственным конфликтом. В этом отношении то, что Сталин выступил на стороне наркомпроса, вполне закономерно, ибо ГПУ явно "прокололось", решившись на самоличную отмену коллективного и обнародованного решения компетентных структур. Какую роль во всем этом играли достоинства самой пьесы Булгакова, судить трудно. Положились ли члены ПБ в своей оценке на мнение Луначарского, без симпатий которого "Дни Турбиных" как минимум не была бы разрешена еще на коллегии наркомпроса, или они действительно были знакомы с содержанием пьесы - неизвестно.

Хотя роман "Белая гвардия" впервые был опубликован в России (не полностью) в журнале "Россия", №№ 4-5 в 1925 году, нет никаких данных, насчет того, знаком ли был с ним Сталин. Исследователи сталинской библиотеки и его пометок на полях книг и журналов В. Илизаров и Р. Медведев об этом ничего не упоминают. Есть все основания полагать, что если бы какая-либо информация на этот счет существовала, она уже была бы обнародована булгаковедами, сумевшими проникнуть не только в фонд Сталина в РГАСПИ, но и плотно работающими в Архиве президента РФ.

Если копнуть глубже, в 1921-1923 годах Булгаков жил за границей (как гласит БСЭ, однако сам он это отрицал), где сотрудничал в берлинско-московской сменовеховской газете "Накануне" (с 1922 года издание финансировалось и курировалось из Москвы; в этой работе принимал участие и Сталин). Но на тот момент писатель еще не стал тем Булгаковым, о котором пойдет речь спустя три года. Да и в газете он на фоне маститых публицистов-сменовеховцев себя никак не проявил. Его фамилия, если и попадалась, ничего Сталину не говорила (хотя запомниться могла).

Однако в 1926 году для сотрудников советской цензуры творчество Булгакова откровением уже не было. В докладной записке в Оргбюро ЦК ВКП(б) весной 1927 года начальник Главлита П.И. Лебедев-Полянский отмечает, что "Главлиту приходится ожесточено бороться в оригинальной и переводной литературе… иногда против явной контрреволюции. Часть произведений, несомненно, издается анонимно за границей, часть в рукописях ходит по рукам, часть хранится, как выражаются некоторые, "до лучших времен"… Отдельные произведения проскальзывают иногда по недосмотру Главлита, часть пропускается сознательно редакторами - ответственными коммунистами… "Роковые яйца" В. Булгакова (опечатка. - Авт.), произведение весьма сомнительного характера, вышли в "Недрах", это же издательство пыталось, но Главлит не разрешил, напечатать "Записки на манжетах", "Собачье сердце" того же Булгакова, вещи явно контрреволюционные…" (РГАСПИ Ф.17. Оп.113. Д.271. Л.129-143).

Как видно, пьеса "Дни Турбиных" с самого начала оказалась на особом положении. Объясняется это на наш взгляд тем, что в условиях репертуарного голода, такой выдающийся театр, каким несомненно был Художественный, намертво вцепился в талантливую и острую пьесу. С другой стороны, лишенные возможности предлагать театру адекватный по качеству революционный драматургический материал, большевики, строившие новое культурное пространство, вынуждены были идти на определенный компромисс. Острота репертуарно-финансовой ситуации иллюстрируется, например, следующим постановлением ПБ: "Ввиду того, что "Зойкина квартира" (другая пьеса Булгакова. - Авт.) является основным источником существования для театра Вахтангова, разрешить временно снять запрет на ее постановку" (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.674. Л.5).

В целом вплоть до 1929 года в ситуации с булгаковскими произведениями не просматривается ничего особенного, что выделяло бы отношение Сталина к ним (а тем более - к самому писателю) по сравнению с прочими. Мнение вождя о творчестве Булгакова, несомненно, вполне определенное, остается неизвестным и, главное, никак себя не проявляет.

Но вот в декабре 1928 года к Сталину обращаются сотрудники творческого объединения "Пролетарский театр" В. Билль-Белоцерковский, А. Глебов, Б. Рейх и пр. Творцы явно "стучат" на Булгакова, облекая свою озабоченность в гневную форму недоумения: "Как расценивать фактическое "наибольшее благоприятствование" наиболее реакционным авторам (вроде Булгакова, добившегося постановки четырех явно антисоветских пьес в трех крупнейших театрах Москвы ("Дни Турбиных" - Художественный, "Зойкина квартира" - Вахтангова, "Багровый остров" - Камерный, и "Бег" - готовится в Художественном. - Авт.); при том пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих, в лучшем случае, на среднем уровне)? О "наибольшем благоприятствовании" можно говорить потому, что органы пролетарского контроля над театром фактически бессильны по отношению к таким авторам, как Булгаков. Пример: "Бег", запрещенный нашей цензурой, и все-таки прорвавший этот запрет!, в то время, как все прочие авторы (в том числе коммунисты) подчинены контролю реперткома…" (Независимая газета. 1996. 21 ноября).

При ближайшем рассмотрении становится ясно, что "чаша терпения" пролетарских драматургов и режиссеров оказалась переполнена форсированной подготовкой к выпуску в Художественном театре булгаковского "Бега". Очевидно цитированное письмо вызвало к жизни докладную записку заведующего отделом агитации, пропаганды и печати ЦК ВКП(б) П.М. Керженцева в Политбюро от 6 января 1929 года, посвященную разбору этой пьесы. Приведем заключительный раздел докладной:

"Политическое значение пьесы

1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевиками изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, причем совсем обходит социальные корни белогвардейщины и ее классовые лозунги.

2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приемами и методами вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не дает материала для понимания наших классовых врагов, а, напротив, затушевывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии зрителя к героям пьесы.

3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.

4. Постановка "Бега" в театре, где уже идут "Дни Турбиных" (и одновременно с однотипным "Багровым островом"), означает укрепление в Худож. театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоеванных театром постановкой "Бронепоезда" (и, вероятно, "Блокадой"). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя. Как известно, профсоюзы отказались покупать спектакли "Багрового острова", как пьесы, чуждой пролетариату. Постановка "Бега" создала бы такой же разрыв с рабочим зрителем и у Художественного театра. Такая изоляция лучших театров от рабочего зрителя политически крайне вредна и срывает всю нашу театральную линию.

Художественный совет Главреперткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы.

Необходимо воспретить пьесу "Бег" к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседы, читка, изучение ролей и пр.)" (АП РФ. Ф.63. Оп.1. Д.241. Л.69-80).

Очевидная передержка в п.3-м, где явно смещены акценты изображения в пьесе красных и белых, на самом деле не влияет на итог. А итог (п.4) таков: уже появились и ставятся пролетарские пьесы ("Бронепоезд" (1927) и "Блокада" (1929) Вс. Иванова), на черта нам еще одна белогвардейская?

14 января Политбюро постановило образовать комиссию в составе К.Е. Ворошилова, Л.М. Кагановича и А.П. Смирнова "для рассмотрения пьесы М.А. Булгакова "Бег"" (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.722. Л.5.). А 29 января Ворошилов уже пишет в ПБ и лично Сталину: "По вопросу о пьесе Булгакова "Бег" сообщаю, что члены комиссии ознакомились с ее содержанием и признали политически нецелесообразным постановку пьесы в театре" (АП РФ. Ф.3. Оп.3. Д.241. Л.83). 30 января вывод комиссии был закреплен соответствующим постановлением Политбюро (РГАСПИ Ф.17. Оп.3. Д.724. Л.5.).

Описанная процедура очень характерна для советского руководства. Кто бы что ни говорил, но ситуация, когда Сталин единолично принимал то или иное решение, вовсе не так типична, как многим хотело бы думать. В данном случае вся цепочка - от письма "возмущенной общественности" до утверждения выводов специальной комиссии - не может вызвать никаких вопросов. В принятие решения вовлечена масса людей, работа ведется открыто, все "за" и "против" налицо. Полагать, что всегда за подобными постановлениями стоит неформальное мнение вождя, предрешающее будущие выводы, неверно. Он, разумеется, имел свое мнение и когда видел в этом нужду, считал необходимым его высказывать. Однако куда характернее для него было дать ситуации развиваться по своим законам. Именно такой подход объясняет множество, казалось бы, внезапных и не очень логичных, неожиданных решений, особенно в сфере культуры и искусства.

К месту вспомнить, как высказался Сталин в 1923 году по поводу нового романа В.В. Вересаева "В тупике", где очень натуралистично описывались тяжесть и зверства Гражданской войны, причем с обеих сторон. По воспоминаниям самого Вересаева, опубликованным в собрании его сочинений, выслушав во время товарищеского ужина (где присутствовал весь Совнарком за исключением Ленина и Троцкого) гневные отповеди, которые дали роману Демьян Бедный, Каменев и другие ("на меня яро напали"), Сталин заметил: "Государственному издательству издавать такой роман, конечно, неудобно, но, вообще говоря, издать его следует". Гибко.

Свое личное мнение по поводу булгаковских произведений Сталин выразил в ответе Билль-Белоцерковскому и др. 1 февраля 1929 года (ответ опубликован в 1949 году в 11-м томе сталинских Сочинений). Вот выдержки из него:

"т. Билль-Белоцерковский!

Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда.

1) Я считаю неправильной самую постановку вопроса о "правых" и "левых" в художественной литературе (а значит и в театре). Понятие "правое" или "левое" в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно - внутрипартийное. "Правые" или "левые" - это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, театр и пр. Эти понятия могут быть еще применимы к тому или иному партийному (коммунистическому) кружку в художественной литературе. Внутри такого кружка могут быть "правые" и "левые". Но применять их в художественной литературе на нынешнем этапе ее развития, где имеются все и всякие течения, вплоть до антисоветских и прямо контрреволюционных, - значит поставить вверх дном все понятия. Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями "советское", "антисоветское", "революционное", "антиреволюционное" и т.д.

…Или, например, "Бег" Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни "левой", ни "правой" опасности. "Бег" есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, - стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. "Бег", в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.

Впрочем, я бы не имел ничего против постановки "Бега", если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему "честные" Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою "честность"), что большевики, изгоняя вон этих "честных" сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.

3) Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбьи даже "Дни Турбинных" - рыба. Конечно, очень легко "критиковать" и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес советского характера. А соревнование - дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы.

Что касается собственно пьесы "Дни Турбинных", то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: "если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь", "Дни Турбинных" есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.

Конечно, автор ни в какой мере "не повинен" в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?

4) Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления. Но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону. Вспомните "Багровый остров", "Заговор равных" и тому подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра.

5) Что касается "слухов" о "либерализме", то давайте лучше не говорить об этом, - предоставьте заниматься "слухами" московским купчихам. И. Сталин".

Вскоре Луначарский обращается к Сталину с письмом: "Ваше письмо группе Билль-Белоцерковского нашло довольно широкое распространение в партийных кругах, т.к. оно, по существу, является единственным изложением Ваших мыслей по вопросу о нашей политике в искусстве" (РГАСПИ Ф.142. Оп.1. Д.461. Л.13). Нарком просит разрешения напечатать письмо в журнале "Искусство", но Сталин против. Очевидно, он не желает превращать свое личное мнение в руководящую директиву, каковой оно многими неизбежно воспринималось бы, будучи опубликованным.

Спустя несколько дней Сталин вынужден вновь отвечать на вопрос о Булгакове. Теперь "с ножом к горлу" пристали украинские писатели, встреча с которыми состоялась в Кремле 12 февраля 1929 года.

На возмущенные реплики в адрес "не нашей" булгаковской драматургии, он отвечает: "Если взять его "Дни Турбиных", чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мыслей. Однако, своими "Турбиными" он принес все-таки большую пользу, безусловно…" И вновь повторяет тезис о "величайшей демонстрации в пользу всесокрушающей силы большевизма". Для "Бега" же он не находит подобного оправдания. "В этой пьесе, - говорит он, - дан тип одной женщины - Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и проч. И никак нельзя понять, за что же их собственно гонят большевики, - ведь и Серафима и этот приват-доцент, оба они беженцы, по-своему честные неподкупные люди, но Булгаков, - на то он и Булгаков, - не изобразил того, что эти, по-своему честные люди, сидят на чужой шее. Их вышибают из страны потому, что народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее. Вот подоплека того, почему таких, по-своему честных людей, из нашей страны вышибают. Булгаков умышленно или не умышленно этого не изображает…"

Но что боле важно, здесь же Сталин говорит о том, что изменилось в стране за последние годы и из-за чего незаменимость булгаковских пьес в театре уже не столь очевидна. И вновь делает упор не глупость деления писателей на "правых" и "левых". "Взять, например, таких попутчиков, - я не знаю, можно ли строго назвать попутчиками этих писателей, - таких писателей, как Всеволод Иванов, Лавренев. Вы, может быть, читали "Бронепоезд" Всеволода Иванова, может быть, многие из вас видели его, может быть вы читали или видели "Разлом" Лавренева. Лавренев не коммунист, но я вас уверяю, что эти оба писателя своими произведениями "Бронепоезд" и "Разлом" принесли гораздо больше пользы, чем 10-20 или 100 коммунистов-писателей, которые пичкают, пичкают, ни черта не выходит: не умеют писать, нехудожественно…" (РГАСПИ Ф.558. Оп.1. Д.4490. Л.3-17.).

Налицо естественный процесс постепенного и трудного нарождения нового культурного феномена - пролетарской литературы и драматургии. Не подделки под драматургию, но, какого-никакого, творческого, художественного продукта. В этих условиях художественная значимость талантливых булгаковских пьес перестает перевешивать их непролетарское содержание.

В определенном смысле ситуацию можно сопоставить с тем, что давал стране нэп. Пока не было отечественной государственной промышленности, пока мы существенно зависели от мелкотоварного крестьянского хозяйства и частника, запрещать несоциалистические экономические формы было не просто глупо, было самоубийственно. Однако с появлением социалистических предприятий, действовавших по государственному плану и способных аккумулировать большие ресурсы, уже в конце 20-х годов частник стал экономически сдавать, не выдерживая конкуренции на внутреннем рынке. Это предопределило конец нэпа, который выполнил свою переходную функцию.

В этом смысле запрет булгаковских пьес в 1926-1928 годах, если бы он случился, оставил бы зрителя без необходимого культурного воздуха, в котором тесно сплелись таланты драматурга и режиссера, самоотверженная игра актеров, острая сюжетная коллизия из близких и живых в памяти лет Гражданской войны.

В дневнике Е.С. Булгаковой сохранилось любопытное свидетельство, объясняющее отчасти особое личное отношение Сталина к "Дням Турбиных". Сравнивая Булгакова с Н. Эрдманом, Сталин сказал Горькому: "…Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал и интонационно.) Это мне нравится!"

Для Булгакова начались черные дни. Однако было бы неверно полагать, что все ужасно не любили и травили Булгакова, а один Сталин его защищал. 30 июля 1929 года начальник главискусства РСФСР А.И. Свидерский пишет секретарю ЦК ВКП(б) А.П. Смирнову записку о встрече с писателем. "Я имел продолжительную встречу с Булгаковым, - докладывает Свидерский. - Он производит впечатление человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым (Булгаков просил или дать ему работу, или отпустить за границу. - Авт.)" (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.239. Л.8.)

Спустя три дня, 3 августа 1929 года Смирнов докладывает в Политбюро: "…Со своей стороны считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление - практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.

Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями - значит увеличивать число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО (Отдел агитации и пропаганды. - Авт.) ЦК указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.

Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть" (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.239. Л.6.)

Сам Булгаков не испытывал никаких иллюзий насчет своего места в новой пролетарской культуре. 28 марта 1930 года, оставшись без работы и не имея возможности публиковаться, он пишет известное письмо Правительству СССР.

В нем писатель характеризует свое положение словами "ныне я уничтожен", "вещи мои безнадежны", "невозможность писать равносильна для меня погребению заживо". Цитируя многочисленные разгромные отзывы на свои произведения, он, в частности, пишет: "Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым получен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА…

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг…

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах "Дни Турбиных", "Бег" и в романе "Белая гвардия": упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране… Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ - аттестат белогвардейца, врага, а, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР…

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.

Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу…".

Затем еще одно письмо 5 мая 1930 года, уже лично Сталину: "Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется. Уважающий Вас Михаил Булгаков" (АП РФ. Ф.45. Оп.1. Д.713. Л.35).

Результатом писем стал сталинский телефонный звонок, настолько скупой и бессодержательный, что не остается никаких сомнений в абсолютном отсутствии у вождя интереса к писателю. Представляется, что отчасти причиной этого стало само письмо. Раньше Сталин, ни с какой стороны не знавший как человека Булгакова, судил о нем по его произведениям, хотя бы одно из которых ему без сомнений очень нравилось. Между тем в творчестве писателя отчетливо читался вызов классовой культуре. А "Собачье сердце" вообще можно считать антипролетарским памфлетом. И что же? Этот независимый творец униженно просит (что в его положении, без сомнения, вполне естественно). Не удивительно, что проскользнувший в разговоре Сталина с Булгаковым намек на возможную встречу, так и остался намеком: Сталину с Булгаковым говорить было не о чем. Интерес к нему был утрачен.

А просьба писателя выполнена: он принят на работу в МХАТ.

Булгаков же был иного мнения. В своем новом письме к Сталину 30 мая 1931 года (где обращается с горячей просьбой направить в заграничный отпуск с 1 июля по 1 октября) он пишет: "Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание (! - так в тексте. - Авт.) заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам". И спустя годы жена писателя, Е.С. Булгакова пишет в дневнике: "Я все время думала о Сталине и мечтала о том, чтобы он подумал о Мише и чтобы судьба наша переменилась…"

А 11 июня 1934 года вновь: "Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! … В конце апреля этого года мною было направлено Председателю Правительственной Комиссии, управляющей Художественным Театром, заявление, в котором я испрашивал разрешение на двухмесячную поездку за границу, в сопровождении моей жены Елены Сергеевны Булгаковой, а также разрешение обменять советскую валюту на иностранную в количестве, которое будет найдено нужным для поездки… (Далее на нескольких машинописных страницах следует рассказ о том, как отказали. - Авт.) Обида, нанесенная мне… тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве…" (АП РФ. Ф.3. Оп.34. Д.206. Л.37-38).

Кто же вложил в уста Воланда слова: "Никогда ничего не просите"?..

Завершающей страницей их взаимоотношений стала последняя пьеса Булгакова "Батум" (первоначальное название - "Пастырь"). Писатель задумал ее в феврале 1936 года. Современники и нынешние исследователи творчества Булгакова в один голос утверждают, что за этим выбором напрочь отсутствовали приспособленческие соображения. В это очень хочется верить, и предположим, что так оно и есть. В противном случае жизненная драма выдающегося драматурга должна была бы иметь довольно жалкий итог. Надо думать, Булгаков всерьез увлекся темой молодого героя-революционера, зовущего за собою народ на великое дело. Косвенно в этом замысле выражено сложившееся к тому моменту у Булгакова отношение к современному ему Сталину как, по меньшей мере, незаурядной фигуре.

Сразу же приходится отмести самые фантастические версии о том, что в процессе сбора фактов о юности вождя и превращении их в пьесу, Булгаков де накопал что-то таинственное и сильно скрываемое самим Сталиным. Во-первых, источниковая база для этого под руками писателя была довольно скудна. Во-вторых, текст ее хорошо известен и никаких "криминальных" намеков не содержит. В-третьих, соображения в пользу того, что Сталин вообще был в принципе против подобных произведений, верно лишь отчасти. Дело в том, что в это же самое время в трех театрах Тбилиси вовсю шел спектакль, построенный на том же самом материале. Пьеса Ш. Дадиани "Из искры" имела успех, ее никто не запрещал, автор в 1937 году уже был избран депутатом Верховного Совета СССР.

Из возможно скрываемого Сталиным о своем прошлом чаще всего упоминают его гипотетическую связь с царской охранкой (опровергнутую неоднократно, например: Перегудова З.И. Политический сыск России 1880-1917. М., 2000; Козлов В.П. Обманутая, но торжествующая Клио. Подлоги письменных источников по российской истории в XX веке. М., 2001) и гипотетическое участие в экспроприациях, никогда им самим прямо не опровергавшееся. Искать в этом направлении причины запрета очередной пьесы Булгакова представляется бесперспективным.

Между тем, причина лежит на поверхности. Автор, чьи произведения плотно вошли в списки чуждой, буржуазной литературы - под этим клеймом Булгаков вошел в статью Большой Советской Энциклопедии (1927) и в учебник "Современная литература" для 10 класса (1936) - по неписанным правилам просто не имел права писать на подобную тему. Не награждать же его за удачную пьесу о вожде! Да и что пришлось бы заново писать в той же БСЭ, что он "исправился" что ли?..

18 октября 1939 года Е.С. Булгакова записывает: "Сегодня два звонка интересных. Первый - от Фадеева, о том, что он завтра придет Мишу навестить (да, я не записываю аккуратно в эти дни болезни - не хватает сил - не записала, что (кажется, это было десятого) было во МХАТе Правительство, причем Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу "Батум" он считает очень хорошей, но что ее ставить нельзя".

Итоги

1. Вплоть до решения вопроса о постановке "Дней Турбиных" в Художественном театре в сентябре 1926 года Сталин, по-видимому, ничего о Булгакове не знал и с творчеством его знаком вряд ли был.

2. Упорство, с которым Сталин не присоединялся к тем, кто считал что Булгакова нужно запретить и немедля, объясняется только тем, что его талантливые пьесы, не взирая на их непролетарский характер, публике и театральным работникам нравились и позволяли возбудить в молодой советской стране театральную жизнь.

3. С появлением новых литературных произведений и пьес, авторами которых становятся молодые драматурги из народа - Лавренев, Вс. Иванов, Шолохов - особая нужда в том, чтобы держаться за "не нашу" драматургию Булгакова, отпала. И не столько булгаковские, сколько эти новые произведения ставятся Сталиным в пример и в укор бесплодному, малохудожественному РАППу.

4. Первый же человеческий контакт, состоявшийся в результате многочисленных обращений Булгакова в Правительство и лично к Сталину, наглядно показал полную незаинтересованность Сталина в сближении с Булгаковым. Ни прямых документальных подтверждений (кроме писем Булгакова), ни косвенных признаков того, что вождь и писатель когда-либо еще контактировали, нет.

5. Попытка Булгакова написать и предложить к постановке пьесу, посвященную Сталину, закончилась ничем. Сталин пьесу похвалил и порекомендовал не ставить. Писать в СССР о вожде драматург с репутацией Булгакова не мог. Булгаков этого не понял (или не хотел понять). Иных причин для отказа в постанове пьесы "Батум", - по содержанию мало чем отличавшейся от других пьес о Сталине, с успехом шедших в то же время, - не найдено.

* * *

Сказать что-либо определенное по поводу знакомства Сталина с тем или иным произведением Булгакова очень трудно, если вообще возможно.

"Собачье сердце" впервые в два захода (7 и 21 марта 1925 года) читалась автором в кругу коллег по перу и знакомых в марте в доме литературоведа и издательницы Евдоксии Федоровны Никитиной. О факте читки и кратком содержании повести агентом ОГПУ тогда же направлены своему руководству два подробных отчета.

7 мая 1926 года повесть (два машинописных экземпляра вместе с дневниками Булгакова за 1921-1923 годы) изъята при обыске.

О публикации своих произведений Булгаков рассказал сам 22 сентября 1926 года в ОГПУ во время беседы со следователем С.Г. Гендиным.

"Первое крупное произведение было напечатано в альманахе "Недра" под заглавием "Дьяволиада", - показывает Булгаков для протокола, - печатал постоянно и регулярно фельетоны в газете "Гудок", печатал мелкие рассказы в разных журналах. Затем написал роман "Белая гвардия", затем "Роковые яйца", напечатанные в "Недрах" и в сборнике рассказов. В 1925 г. написал повесть "Собачье сердце", нигде не печатавшееся. Ранее этого периода написал повесть "Записки на манжетах"...

"Белая гвардия" была напечатана только двумя третями и недопечатана вследствие закрытия, т. е. прекращения, толстого журнала "Россия".

"Повесть о собачьем сердце" не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение "Повесть о собачьем сердце" вышло гораздо более злободневным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны. Очеловеченная собака Шарик получилась с точки зрения профессора Преображенского отрицательным типом, т. к. подпала под влияние фракции. Это произведение я читал на "Никитинских субботниках", редактору "Недр" т. Ангарскому, и в кружке поэтов у Зайцева Петра Никаноровича, и в "Зеленой лампе". В "Никитинских субботниках" было человек 40, в "Зеленой лампе" человек 15 и в кружке поэтов человек 20. Должен отметить, что неоднократно получал приглашения читать это произведение в разных местах и от них отказывался, так как понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злостности и повесть возбуждает слишком пристальное внимание" (Шенталинский В. Мастер глазами ГПУ. Новый Мир. 1997. №10)

Итак, "Роковые яйца" опубликованы еще в 1925 году (одно из изданий - сборник булгаковских рассказов под тем же названием: "Роковые яйца", изд. "Недра", 1925 г., М.). Между тем, сведения, которыми мы располагаем о литературных предпочтениях Сталина того периода, говорят о том, что современная отечественная проза и беллетристика были, скажем мягко, не на первом месте. Вот, например, какие рекомендации по систематизации своей библиотеки дает он помощникам 29 мая 1925 года:

"Мой совет (и просьба)

1) Склассифицировать книги не по авторам, а по вопросам:

а) философия;

б) психология;

в) социология;

г) политэкономия;

д) финансы;

е) промышленность;

ж) сельское хозяйство;

з) кооперация;

и) русская история;

к) история зарубежных стран;

л) дипломатия;

м) внешняя и внутренняя торговля;

н) военное дело;

о) национ. вопрос;

п) съезды и конференции (а также резолюции), партийные, коминтерновские и иные (без декретов и кодексов законов);

р) положение рабочих;

с) положение крестьян;

т) комсомол (все, что имеется в отдельных изданиях о комсомоле);

у) история револ. в других странах;

ф) о 1905 годе;

х) о февральск. рев. 1917 г.;

ц) об октябрьск. рев. 1917;

ч) о Ленине и ленинизме;

ш) История РКП;

щ) о дискуссиях в РКП (статьи, брошюры etc);

щ 1) профсоюзы;

щ 2) беллетристика;

щ 3) художест. критика;

щ 4) журналы политические;

щ 5) журналы естественно-научные;

щ 6) словари всякие;

щ 7) мемуары;

2) Из этой классификации изъять книги:

а) Ленина (отдельно)

б) Маркса (-)

в) Энгельса (-)

г) Каутского (-)

д) Плеханова (-)

е) Троцкого (-)

ж) Бухарина (-)

з) Зиновьева (-)

и) Каменева (-)

к) Лафарга (-)

л) Р. Люксембург (-)

м) Радека (-)

3) Все остальные склассифицировать по авторам (исключить из классификации и отложить в сторону: учебники всякие, мелкие журналы, антирелигиозную макулатуру и т. п.)

29\V-25 г."

(Илизаров Б.С. Тайная жизнь Сталина.М.,2003. Между С. 224 и 225).

Это, разумеется, не значит, что Сталин ничего из современной художественной литературы не читал. Однако в случаях, когда мы располагаем надежными свидетельствами его знакомства с тем или иным произведением, речь идет либо о рекомендации, которую ему кто-то дает, либо о непосредственном обращении автора с просьбой высказаться по поводу его творения.

Пример рекомендации. "Здравствуй, Клим! - пишет Сталин К.Е. Ворошилову 12 июня 1932 года. - Книжку Эльдерса ("Разрушение Парижа") просмотрел. Зани