Пример любви

Что греха таить: при виде больного, прикованного неизлечимым недугом к постели или к инвалидной коляске, окружающие нередко испытывают не жалость и сострадание, а равнодушие и даже брезгливость. Но, может быть, именно он – один из тех избранных, через которых Господь показывает миру, что есть Свет среди отчаяния, есть Надежда даже в, казалось бы, безвыходном положении, есть Любовь, которой живет и дышит человек...

 

Пожилые прихожане православных храмов Георгиевска на Ставрополье до сих пор с особым чувством отзываются об Анастасии Чигиревой и Александре Дубровине – людях, слабых телом, но сильных духом. Полвека назад у Никольской церкви  этого города можно было встретить эту маленького роста женщину в черном, толкающую перед собой самодельную коляску, а точнее – короб с колесами. В коляске лежал болящий Александрушка (люди, говоря о нем, почти всегда применяют уменьшительно-ласкательные формы имени). Рассказ об их жизни составлен по воспоминаниям Нины Васильевны Сорокиной, которая в то время жила по соседству с этими людьми.

Родился Александр Федорович Дубровин в 1928 году в городке Шарья Костромской области. От рождения был инвалидом. Единственным полноценным членом тела у него была голова. Правая сторона туловища словно отсутствовала, а руки, ноги и пальцы были скрючены, как змейка. Не только ходить, но даже на другой бок перевернуться Сашенька не мог, да и руками не вполне владел. Говорил с трудом, но понятно.

В те времена жизнь здорового человека недорого стоила, а уж такой калека и вовсе никому не был нужен. Родители его были люди бедные, а в семье росло много детей. Так что Сашенька с детства хлебнул горя, что называется, сполна: голодал, замерзал от холода, прикрываясь вместо одежды каким-то тряпьем. Даже когда Сашеньку выносили «на прогулку», подышать свежим воздухом, это нередко обращалось для него дополнительным мучением. «Летом вынесут его родители на солнышко, положат и уйдут. Ребятишки маленькие кидают в него грязью и камнями, насмехаются и издеваются, как хотят, а он не может даже отмахнуться от них», – вот какие воспоминания об этих «прогулках» сохранила людская память.

Жила в Шарье и девушка Анастасия, родившаяся в семье богатого купца. Пришло время, и она вышла замуж за машиниста паровоза. Но советское начальство начало этого машиниста «турзучить»: «Вот, ты женат на купеческой дочери. Или разводись, или уволим с работы». Анастасия не стала возражать: по этому поводу мужа могли и в тюрьму упрятать, а уж с работы выгнать – это запросто. Договорились они и мирно разошлись. Так Настя осталась одна. Своих детей у нее не было, воспитывала племянника. Но тот сызмальства начал воровать, пошел по тюрьмам. Всю жизнь Анастасия скорбела и переживала, что не справилась с его воспитанием.

Но, видно, у Насти было доброе сердце: каким-то образом она узнала о Сашеньке, несколько раз брала его к себе домой – то на месяц, то на три. А потом забрала навсегда. Его родители возражать не стали. С тех пор Анастасия всем говорила, что Сашенька – ее сын, а тот стал называть ее мамой...

Было ли оформлено опекунство по закону? Какой ценой «маме» Насте и Сашеньке удалось пережить суровые военные и послевоенные годы? Кто в годы воинствующего безбожия крестил Сашеньку, рассказал о православной вере, научил читать по-церковнославянски и по-русски, писать? Какая нужда заставила их переехать в Георгиевск, за тысячу километров от Шарьи? Ответов на эти вопросы уже, скорее всего, получить не удастся. Но совершенно ясно, что основная тяжесть всех трудов легла на хрупкие плечи купеческой дочери, не имевшей за душой ничего, кроме ярлыка «классового врага». Анастасия не искала выгоды или славы, не старалась что-то доказать себе или окружающим, не жила «вопреки» и «назло». Она просто жила! Сегодня многие воспримут ее поступок как проявление безумия, а он был всего лишь следствием христианского воспитания и внешним проявлением доброты ее души.

В 1964 году тетя Настя и Саша переехали в Георгиевск. Сначала снимали комнатку на улице Пионерской, а потом люди помогли им купить небольшой домик, кажется, по улице Лермонтова – поближе к Никольской церкви.

Ел Сашенька очень мало и говорил: «Я не могу много есть. Я поправлюсь, а маме тяжело меня носить». Да, маленькая, худенькая тетя Настя возила его в Никольский храм почти на каждую службу, дома перекладывала с постели в короб и обратно, купала. Ложку Сашенька держал плохо. Сначала ее привязывали к руке, потом он пытался держать ее сам, но в основном его всю жизнь кормили. И такие трудности были практически во всех действиях повседневной жизни, о которых обычный человек не задумывается и вообще не замечает.

Можно только представить, каково ухаживать за таким больным. Еще не известно, чей жизненный крест был тяжелее – Сашеньки или Анастасии. Но каждый из них нес свою ношу терпеливо, без уныния, недовольства или ропота (мол, чем я хуже других? За что меня Господь так наказал?). Бывало, вытащит Анастасия Сашеньку на улицу, поставит коляску-короб в тень и уйдет заниматься своими делами. Солнышко поднимется выше, тень уйдет, и Сашенька окажется на самой жаре. Вспомнит Анастасия про него, выйдет и говорит: «Ты бы крикнул, что жарко тебе, я бы тебя снова в тенек переставила». А Сашенька отвечает: «Да что уж вас, мама, от дел отвлекать. Я потерплю».

Когда Анастасия приносила его в храм, прихожане говорили: «Настенька, ты бы его поставила у паперти, вам бы люди подали на хлебушек». Она же отвечала: «Нет. Саша хочет послушать службу. А хлебушек у нас есть».

Георгиевские священники хорошо знали болящего Александра и часто бывали у него. К Александрушке приходило очень много людей, приносили «помин» и записочки с именами, просили помолиться. Рассказывают, что он много читал Псалтырь и, скорее всего, поминал имена живых и усопших «на Славах» (есть в Православной церкви такая традиция). Своими скрюченными руками Сашенька ухитрялся довольно разборчиво переписывать молитвословы и акафисты (в те годы духовную литературу, отпечатанную в типографии, достать было практически невозможно), которые затем раздавал. Почти все разговоры в его присутствии велись на духовные темы. Свекровь Нины Васильевны Сорокиной вспоминала, что Сашенька с некоторыми людьми говорил присказками, указывая на их духовные недостатки. Наверное, за все это его и прозвали «иереем». Если бы такую славу в те годы снискал какой-нибудь здоровый человек, он имел бы большие неприятности от властей. Но с убогого что возьмешь?

Без сомнения, люди, приходившие к болящему Александру, получали утешение. После увиденного и услышанного в доме Анастасии их собственные недуги и проблемы казались мелкой рябью на спокойной воде, а терпение и смирение его обитателей были лучшим примером для подражания.

Умер Александр Дубровин 29 сентября 1971 года от кровоизлияния в мозг. Тетя Настя после этого полгода молчала и лишь потом стала понемногу разговаривать. Еще какое-то время она жила в Георгиевске, а потом приехали племянники и увезли ее в Шарью. О дальнейшей судьбе Анастасии Чигиревой автору этих строк ничего не известно...

Больше сорока лет прошло, но те, кто знал Сашеньку, бывая на городском кладбище, заходят на могилку – помолиться и освежить воспоминания о нелегкой жизни его и тети Насти. Долгие годы на могиле Сашеньки стоял скромный деревянный памятник, увенчанный крестом и снабженный табличкой: «Болящий Дубровин Александр. 1928-1971».

 

Несколько лет назад эта статья была опубликована в местной газете, после чего нашлись доброхоты и установили новый памятник. Но табличку на нем укрепили прежнюю, рассудив, что Сам Господь судил Сашеньке и после смерти называться «болящим», что через это Он призывает каждого приходящего сюда, или даже случайного прохожего, задуматься о ценности жизни и о своем отношении к ней. А еще побуждает оказать болящему человеку, ближнему своему, любовь – не ту любовь, которая бывает к женщинам, богатству или славе. Но Любовь с большой буквы, которая, говоря словами апостола Павла (см. 1 Кор. 13, 4-8), долготерпит, милосердствует, не ищет своего, не мыслит зла, все покрывает, все переносит и никогда – даже после смерти! – не прекращается.

Диакон Владимир Шалманов

Публикация сайта Георгиевской епархии