Кодекс мы должны чтить: история отечественного права в зеркале русской литературы
Познавательные книги для молодого поколения (тех, кто уже охладел к комиксам, но еще не пришел к мысли о необходимости перечитать что-то из школьной программы) нынче в фаворе у издателей. Вот и сочинение известного адвоката Алима Ульбашева нацелено именно на эту читательскую аудиторию — и, кроме прочего, авторитетно разъясняет степень ответственности Раскольникова, суть аферы Чичикова и прочие известные из российской классики правовые коллизии. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели специально для «Известий».
Алим Ульбашев
«Право и литература»
Москва: МИФ, 2025. — 384 с.
На обложке книги нарисованы пять ключевых фигур русской литературы: в центре Пушкин и Достоевский, над которыми возвышается, как гигант мысли, Толстой, слева притулился Лермонтов, справа Гоголь. Писатели, собравшиеся в зале суда, имеют очень условное сходство со своими традиционными портретами, держат в руках бумажные стаканчики, возможно, с тыквенным латте (а Лермонтов так и вообще смотрит в смартфон), поскольку обложка выполнена в стилистике young adult, которыми славится издательство МИФ, оформляющее таким образом и переиздания русской классики. На самом деле контингент русских и советских писателей и поэтов, к которым обращается Ульбашев, гораздо шире (есть тут и Зощенко, и Булгаков, и Цветаева, и Газданов, и даже Носов), но оформление книги как бы выдает целевую аудиторию «Права и литературы» и ее возрастные рамки. Этим, наверное, объясняется несколько упрощенный (местами) стиль изложения, напоминающий учебник для среднего школьного возраста, хотя задача заинтересовать подрастающее поколение родной литературой хотя бы в юридическом разрезе, безусловно, достойна всяческих похвал.
Фото: издательство МИФ Алим Ульбашев, «Право и литература»Избранный им оригинальный ракурс Ульбашев поясняет в предисловии, где сначала сетует на кажущуюся пропасть между юриспруденцией и литературой («На первый взгляд, юриспруденции чуждо всё литературное: экспрессивность, образность, метафоричность как будто не имеют ничего общего с математически выверенными параграфами, статьями и абзацами законов, кодексов и уложений»), потом очень убедительно рассуждает о том, что настоящий язык права на самом деле чрезвычайно литературен (в доказательство упоминаются такие виртуозы дореволюционной адвокатуры и судебной риторики, как Федор Плевако, Анатолий Кони и другие), а главное — «юридическая мысль со свойственными ей прагматизмом и логичностью нуждается в литературе как в нравственной основе, ведь именно художественным словом выражены общественные идеалы, на страже которых законы призваны стоять».
На множестве примеров Ульбашев отслеживает взаимосвязи между литературой и юриспруденцией, взаимно влияющими друг на друга, хотя и не всегда прямым, а довольно извилистым и сложным путем, и в сущности выполняющими общую социокультурную функцию — объяснять человеку, что хорошо, а что плохо. Название первой части книги — «Былое и думы» — позаимствовано у Герцена, хотя сам он подробно не цитируется и упоминается скорее мимоходом как «главная фигура русского либерализма XIX века», а примером пламенной публицистики выступает Пушкин с его стихотворением «Клеветникам России», неоднозначно воспринятым его ближним кругом. И тут же слово предоставляется Сергею Довлатову, объясняющему, почему литература в России всегда выполняла функции, природой вещей для нее как бы не предусмотренные, заменяя очень многое в духовной сфере — порой и религию, и философию. «Ни церковные иерархи, ни профессиональные философы не смогли сделать в России того, что удалось русским писателям, — сформировать представления о добре и зле, должном и запретном, вечном и бренном, праведном и греховном...» — резюмирует Ульбашев, замечая, что развитие русской литературы и юридической науки с XVIII века во многом синхронизируется.
Вторая часть книги представляет из себя «Литературный подстрочник к законам государства Российского» (гражданским и уголовным), где детально разъясняется механизм чичиковской аферы с мертвыми душами, предлагается альтернативный вариант судьбы Раскольникова («Гражданское право дает непростые, но всегда правильные решения. Знание закона позволило бы Раскольникову урезонить старуху-процентщицу из «Преступления и наказания», наживавшуюся на несчастных заемщиках, не переступая при этом границ дозволенного»), создаются воображаемые «кроссоверы» из разных произведений («Герои Юрия Олеши были бы несказанно удивлены, если бы им довелось познакомиться с гоголевским Чичиковым»), а также анализируются некоторые сюжетные коллизии с правовой точки зрения: «Артист, нанятый компанией для проведения корпоратива, в юридическом смысле мало чем отличается от Маргариты на балу у Сатаны». Появляется здесь, разумеется, и товарищ Бендер, чьей слабостью, как известно, было чтить Уголовный кодекс, но в интерпретации Ульбашева великий комбинатор действует также в полном соответствии с кодексом Гражданским, когда приходит в редакцию газеты «Станок» требовать опровержения после опорочившей его публикации «Попал под лошадь».
Довольно оригинально построена третья часть книги — «Конституция по слогам», где автор выбирает некоторые особенно важные для него статьи основного закона и подверстывает к ним довольно широкий спектр тематически подходящих случаев из литературы. В конце концов правовед даже начинает одушевлять Конституцию и усматривая в ней своего рода литературного персонажа: «Говоря об основном законе страны, мы должны быть последовательными и видеть не только прошлое Конституции, но и ее нынешнее положение. К сегодняшнему дню у Конституции появились первые морщины, волосы ее покрылись редкой сединой, временами подводит здоровье, а в глазах угас юношеский задор». В качестве иллюстрации к нынешнему состоянию Конституции Ульбашев выделяет как особо важную новую статью 79.1, добавившуюся в рамках конституционной реформы 2020 года, — о мерах по поддержанию и укреплению международного мира и безопасности, обеспечению мирного сосуществования государств и народов, недопущению вмешательства во внутренние дела государства.
Литературным комментарием к этой статье выступает «Слово о полку Игореве» как «пример патриотической поэтики», построенный, однако, не вокруг победы, а вокруг поражения русских войск: «В «Слове» неудача в конкретном военном походе объясняется не силой врага, а разногласиями среди русских князей, не способных укротить гордыню и совладать с самомнением. Увековечив в народной памяти тот поход Игоря, автор будто предостерегает современников и потомков от аналогичных раздоров в будущем, в которых он и видит главную опасность для страны». Но и победа над противником, как замечает Ульбашев, для русского писателя часто становится поводом «заняться гуманистической рефлексией о природе войны, о необходимости мирного сосуществования, усомниться в правильности государственной политики и задуматься о цене победы, как это делает Лев Толстой в «Хаджи-Мурате».
От «Хаджи-Мурата» юрист-литературовед естественным образом переходит к «Войне и миру», где князь Андрей разоблачает гнусную сущность Наполеона, олицетворяющего «мерзость и низменность авантюрной политики той эпохи». А заключительной литературной ассоциацией, которую вызывает у автора статья 79.1, становится повесть Виктора Астафьева «Пастух и пастушка», где убитые фашистами старик и старуха даже после смерти держатся за руки и потому выходят победителями: «Их любовь уцелела даже под пулями и снарядами, а значит, они победили и смерть, и заклятого противника». В качестве финального звена этой длинной ассоциативной цепочки предлагается вывод уже не столько литературоведческий или юридический, но морально-этический и педагогический: «Совершенство надобно искать прежде всего в самих себе, в собственном доме и только потом нести его окружающим. Сделать мир вокруг себя лучше, каким бы наивным это ни казалось, по плечу лишь тому, кто сам готов преображаться, оставаться с чистыми помыслами и творить добрые поступки».