Иван Зеленцов. Стихи

***

На полустанке «21-й век»
от поезда отставший человек
с тоской глядит на пластик и неон.
В глазах темно от роскоши и фальши.
Такое чувство, будто он — не он,
что смысла нет, похоже, ехать дальше,

в тот дивный мир, где армия машин
спасет его от смерти и морщин
К чертям прогресс! Он хочет восвоясь,
назад, туда, куда не возит убер,
где нет вайфая, где не ловит связь,
не познан мир, и Бог еще не умер.

История, уж если без затей,
сплошной сюжет про брошенных детей.
Они, устав от игр своих и драк,
порою отправляются на поиск
отца. Но видят только боль и мрак,
куда б ни ехал их нескорый поезд.

Усталость, одиночество, испуг —
про это в целом твиттер и фейсбук.
Нельзя поверить в то, что Бога нет.
Когда разбит, растерян, загнан в угол,
кто защитит, кто даст на все ответ,
кто путь укажет? Яндекс или гугл?

И человек, из фляги триста грамм
во внутренний запостив инстаграмм,
cтоит, надежды преисполнен весь,
и в небо смотрит, словно попрошайка.
Он ждет — уж если не благую весть,
тогда хотя бы что-то вроде лайка.

А лайка нет. И все ему не так.
В кармане бомба тикает — тик-так.
Опять один в толпе, один из нас,
готов платить безумием и кровью
и занимает очередь у касс,
чтобы купить билет в средневековье.

2017

***

Яблоки
отцу

Словно белые-белые ялики,
в синем-синем плывут облака.
С яблонь падают красные яблоки,
переламывая бока.
Окрыленное птичьим окриком,
легкой музыкой из окон,
хочет яблоко белым облаком
стать, ньютонов поправ закон.
Хочет пасть, будто в пасть Везувия,
в пропасть синюю поутру.
Ну, а яблоня, как безумная,
машет ветками на ветру.
Только разве укроешь листьями,
это яблоко от дождя?
Правит осень, шажками лисьими
в облетающий сад войдя,
в каждой черточке мира явлена,
льет туманы, как молоко.
Пало яблоко, но от яблони
не укатится далеко.

Звезды осенью обесточены.
Так темно, словно смерть близка.
…То ли в яблоке червоточина,
то ли просто тоска, тоска,
то ли просто душа разграблена,
иней выступил на жнивье.
Не печалься об этом, яблоня.
Скучно яблоку гнить в траве.
Сдюжит, вытерпит злое времечко,
продувной и промозглый век.
Прорастет золотое семечко,
новой яблоней дернет вверх,
чтобы к белым своим корабликам
ближе стать хоть на полвершка…
…И с нее будут падать яблоки
переламывая бока.

2011

***

Депрессия

Устав по кругу обходить цифирь,
стояла стрелка на отметке «десять».
Крепчала тьма — заваренный чифирь.
Я поднимался окна занавесить,
как зеркала в преддверьи похорон.
Осенний ветер выл по водостокам.
Луна над парком, словно Саурон,
в меня смотрела красным злобным оком —
и освещала царство Казад-дум:
умерших близких и ушедших женщин.
Лежал пластом я, полн великих дум,
учил систему потолочных трещин,
ни бодрствовать не в силах, ни уснуть.
И в этой меланхолии диванной
я думал вены бритвой полоснуть,
но было просто лень идти до ванной.
Я ничего на свете не хотел,
но и в кромешной тьме не видел прока,
а, может, слаб я был и мягкотел,
чтоб свет гасить, не дожидаясь срока.
Хрипел приемник на пустой волне
(мне белый шум был как-то фиолетов),
и кошка резво прыгала по мне,
не отличая от других предметов.

2014

***
Идиллия 

Забыты страхи, ужасы войны,
аресты, взрывы. Может быть, впервые
они по-настоящему вольны,
свободны и легки, как перьевые
надмирные седые облака.
Вдоль по аллее маленькой усадьбы
они плывут вдвоём — к руке рука
(о, этот миг Ремарку описать бы!)
Их не заботят прошлые дела.
Всё меньше снов. Всё больше белых пятен
на карте памяти. По-прежнему мила,
по-прежнему подтянут и опрятен.
Всё тот же блеск в глазах, хотя сосед
не узнаёт на старом фотоснимке…
Кошмарной какофонии газет
предпочитая фильмы и пластинки,
они не знают свежих новостей,
да и несвежих знать бы не хотели.
Не ждать гонцов, не принимать гостей
и до полудня нежиться в постели
чего ещё желать на склоне лет,
тем, кто так долго был игрушкой рока?
Есть пара слуг, терьер, кабриолет,
уютный домик — позднее барокко,
внутри — шелка, добытые с трудом
ковры, скульптуры, редкие картины…
Им нравится тянуть бурбон со льдом,
считая звёзды в небе Аргентины,
и на лужайке, наигравшись в гольф,
сидеть с корзинкой ветчины и хлеба…

— Подай кофейник, ангел мой, Адольф!
— Какой чудесный день, не так ли, Ева?

2006

***
Усталый снег ложится на мирок,
мороз жует шаги, как черствый пряник.
Бабуля в холле выдаст номерок —
пластмассовый билетик на «Титаник».

Второй этаж. Больничный срам и срач,
и смрад, и страх. Знакомая палата.
Течет вода, и моет руки врач,
копируя движение Пилата.

Бинты. Старухи. Кровь. Сиделка. Шприц.
Гора пилюль. Тарелка абрикосов.
Какой мудак был этот датский принц!
Конечно, быть. Здесь нет других вопросов.

Я насмотрелся тех, кому в свой рай
Господь любезно приоткрыл калитку —
все как один за жизни острый край
хватались, словно тонущий за нитку.

Спастись и выжить — вот и вся мораль…
…Я выходил во двор, одевшись наспех.
Москва плыла сквозь ночь, что твой корабль,
а новый день навстречу полз, как айсберг.

Произнося набор дежурных фраз,
я так боялся, мама, уезжая,
что этот самый раз — последний раз…
И ты была нездешняя, чужая…

Я сам ходил, как заведенный труп,
но я не мог себе позволить жалоб…
…А город плыл, и дым валил из труб,
и музыка играла с верхних палуб…

Прошло полгода. В нашем трюме течь.
Идем ко дну, и захлебнулись звуки.
Немеют руки, но спасает речь —
я вру тебе, что в мире нет разлуки.

Когда-нибудь, с пробоиной в борту,
причалим мы с тобой к небесной тверди.
Какой-нибудь весною. В том порту,
где нет лекарств, отчаянья и смерти.

2005

***

Петербургская зарисовка

вспоминать о грядущем забудь
и мечтать о прошедшем не надо
посидишь промолчишь что-нибудь
белым статуям Летнего сада
и пойдёшь
всем и каждому чужд
и поэтому трижды свободен
и бормочет прекрасную чушь
каждой аркой своих подворотен
петербург
ленинград
петроград
чёрный стражник
чугунные латы
и пойдешь
и сам демон не брат
зажигающий вечером лампы
знает ангел один
как остёр
наконечник игольный печали
да Исакий устало подпёр
небеса золотыми плечами

2006

***

Выдыхаешь «до встречи» и снова
залезаешь в плацкартный Аид…
…И ожившее беглое слово
перепиленной цепью звенит
в онемевшей гортани. А кроме
тех цепей — что осталось терять?
Так роняй, словно капельки крови,
торопливые буквы в тетрадь,
продолжая бессмертную повесть,
повесть, автор которой сказал,
умирая, что жизнь — это поезд
в никуда, а рожденье — вокзал.

Может быть, и обратная тоже
аллегория будет верна:
сколько маленьких жизней ты прожил,
у вагонного сидя окна,
человек кочевого гражданства
и бумажных флотов адмирал,
сколько раз одиноким рождался
и в объятьях друзей умирал.

2006

***

Через спальный район Вавилона, как всегда, в семь часов аккурат
поднимается вверх по уклону,  свой кирпич заложив в зиккурат
и привычно смешавшись с другими, серый призрак в потертом пальто,
тень, в толпе потерявшая имя, привидение, мистер никто.
О, быватель в казённых прихожих, обиватель облезлых дверей!
Обыватель, один из прохожих, из усталых вечерних зверей.
Нет, его не опишешь, не выйдет. Так, на всех остальных походя,
он безлик, что проходят навылет сквозь него злые стрелы дождя.

Жизнь не мед в человеческих сотах с их пустым насекомым трудом,
Но, во-первых, и в-пятых, и в-сотых, где-то здесь, на окраине, дом
прячет спальный район Вавилона, и для тени тот дом на холме
как магнит, будто око циклона, словно факел в египетской тьме.
…Сквозь район, приходящий в упадок, где никто никому не знаком,
вдоль заборов и детских площадок, до квартиры, где щелкнув замком,
ты обнимешь меня, золотая. И во сне улыбнется Господь,
видя, как я опять обретаю имя, разум, и душу, и плоть.

2013

***

Covid-2020

Нам осталось чуть-чуть этой странной весны,
где пугаются каждого чиха,
где мы видим, обнявшись, тревожные сны —
в них кончаются соль и гречиха.

Нас с тобою найдут, нам поставят COVID
по фейсбучной твоей аватарке —
ибо в смутное время народ башковит —
и навеки запрут в Коммунарке.

Будем жить мы отныне — такие дела —
за подкладкой у Бога зашиты
в этом доме чумном, где архангел крыла
прячет в белый костюм химзащиты.

Будем в масках ходить и смотреть из окон,
задыхаться в осаде у мая.
Что ж, мы маски привыкли носить испокон,
их почти никогда не снимая.

Глаз твоих океан — голубой-голубой,
в нем бы мог утонуть наутилус…
Я, признаюсь, действительно болен — тобой,
а любовь беспощадней, чем вирус.

От любви никого не спасет ИВЛ,
а ее недостаток — причина,
что весь мир — от Москвы до бразильских фавел —
болен тяжко и неизлечимо.

И когда нас отпустят во славу Его
в летний рай, полный лени и неги,
мы посмотрим вокруг, а вокруг — никого,
только половцы и печенеги.

2020

***
Бездна

Ну, где взяла ты бесстыжие эти зенки?
Жалят меня, словно пара пчелиных жал.
Смотришь – и сразу приходят на ум туземки.
Те, что целуют, держа за спиной кинжал.

Смотришь – и сразу влезают на борт сирены,
Манят в пучину, на кладбище бригантин.
Кружится все, будто крепко вдохнул сирени,
будто на узенький выехал серпантин.

Чудится — холод снегов в синеве небесной,
непокоренных морей бесконечная бирюза.
Кажется, будто играешь в гляделки с бездной…
…И бездна отводит глаза.
2011

***
Черная река

Ты черная холодная река, которая течёт  издалека, из детских грез, из щедрых тех краев, где синевой наполнен до краев небесный свод и опрокинут вниз, на рощи, где пылает барбарис, где розы и гардении в цвету так пахнут, что дышать невмоготу, змеится хмель и зреет алыча… О чепухе с кувшинками журча, с плотвой и щукой споря, кто быстрей, ты ожидала ласковых морей, но в край другой вбежала налегке, где у зимы в железном кулаке томится мир, и ночь длиннее дня. И здесь ты вся — обман и западня. Порогов бурных острые рога, коварный нрав, крутые берега, сухой камыш, одетый в ожеледь…  Согреть тебя, согреть и пожалеть хотелось мне. Вот так я и погиб — когда влюбился в каждый твой изгиб, когда безумный, пьяный, сбитый влёт, я выходил гулять на тонкий лёд, и этот лед ломался и трещал, когда я, слышишь, все тебе прощал, когда в тебе тонул я и когда меня сжигала темная вода, когда сказал я, погружаясь в ил, «люблю тебя» и в легкие впустил. Не бойся, мне не больно. Я на дне, но я в тебе навек, а ты во мне. Твой путь так труден, долог и непрям. Беги скорей, беги к своим морям.
2018

***
Небо на двоих

…and you don’t walk so proud
and you don’t’ talk so loud
anymore.
And what for?

“Guns’n’Roses”. “Estranged”

заноза в сердце, под покровом тьмы,
при свете дня так много раз по кругу
прошли часы с тех самых пор, как мы
с тобой чужими сделались друг другу —
мне кажется, что утекли века,
что люди сотни войн перетерпели,
и где-нибудь смогли наверняка
взлететь на воздух несколько империй,
и порасти развалины плющом.
я даже перестал с твоим плащом
плащи случайных путать незнакомок.
душа темна, как лестничный пролет,
но где-то в глубине болит обломок
любви и светит вечность напролет…
…одна-другая вечность —  и пройдет.

не умер я и не сошел с ума,
тюрьма меня минула и сума,
плыву по миру, словно легкий глайдер.
покуда кверху задрана башка,
я веселей китайского божка.
люблю гулять один, на небо глядя.

там кто-то вяжет белые банты,
там синева густа и ядовита,
и знаю я — под тем же небом ты
остришь и врешь, смеешься, пьешь мохито,
закинув ногу на ногу, сидишь,
пускаешь дым в уютный сумрак бара,
и юному вздыхателю твердишь,
что ты ему, а он тебе — не пара.
начав вести обратный счет по дням,
клянешь судьбу. готовишь ужин мужу.
брезгливо юбку длинную подняв,
спешишь в метро, перебегая лужу…
ты смотришь вниз, но, в сущности, легка
вся жизнь твоя. и я с тоски не вою.

…но в этой луже те же облака,
что над моей летают головою.
и росчерки одних и тех же крыл
их поутру окрашивают алым.
знать, кто-то добрый нас с тобой укрыл
московским небом, словно одеялом,
и мы проснемся где-нибудь не здесь,
коль вообще такое место есть…

а нет — прощай. прости, все это не о
моих мечтах и горестях твоих.
у нас с тобой одно лишь только небо,
одно лишь только небо на двоих.
лишь не и бо, лишь только бо и не.
взгляни в него.
и вспомни обо мне.

2010

***
Провинция

Ночью уездный город похож на Припять:
нет никого, и нигде невозможно выпить.
Призраком с пачкой бессмысленных ассигнаций
бродишь по улицам, слушая шум акаций,
по тротуарам, усыпанным спелой вишней.
Нет ни души. Да и ты здесь, похоже, лишний,
в этом уездном местечке. И даже шире —
в этом забытом богами уездном мире,
в этой уездной вселенной. И даже уже —
в доме своем, где тебе не накроют ужин.
Скрипнешь калиткой, во двор проскользнешь, и если
сон не приходит, устроишься в старом кресле.
Будешь сидеть, в интернете читать коменты
и наблюдать, как по небу плывут кометы,
Ах, как мерцает слеза на стекле айпада!
будто звезда, что отбилась от звездопада,
будто холодным сияньем светил ужалясь,
ты вдруг к себе испытал на минуту жалость.
Хочешь, о стену сервиз раскроши кофейный,
Хочешь, в подвале найди пистолет трофейный,
дуло приставь, как положено, к подбородку —
не раскачать в этом тихом болоте лодку.
Хочешь, стреляйся. Допустим, умрешь, а завтра,
словно горячим дыханием динозавра,
будешь разбужен жарой. Будет та же ветка
биться в стекло, и на мужа ворчать соседка,
что загубил, испоганил ей жизнь, паскуда.
Будет в серванте целехонька вся посуда,
будет в подвале пылиться прадедов «Люгер»,
будет на крыше скрипеть одинокий флюгер
Ветер — болтать с занавеской над старой рамой:
«День наступает. Еще один. Тот же самый».
2016

***
Звездные войны

Как скучно жить, мой юный падаван,
от жизни ничего не ожидая.
Давай с тобой заглянем под диван,
там где-то был мой старый меч джедая.
Бери, он твой. Под пиво и музло
план обустройства космоса составим.
Но только помни, что большое зло
не опрокинуть, самому не став им.
Добро, что прет комбайном по стерне,
не лучше зла и так же пахнет серой.
Не хочешь быть на темной стороне?
Скорей всего окажешься на серой.
Пойдем, покурим что ли… И накинь
пальто на плечи — во Вселенной ветер.
Я тоже был прекрасный Энакин,
но вейп купил. И ныне я — Дарт Вейпер.
Прокуренными легкими сипя,
на мир сквозь дыры черные взирая,
изгнанником я чувствую себя
из юности, как будто бы из рая.
И потому я сжег черновики —
стихи и песни, те, что не допеты.
Империи нужны штурмовики
и дроиды, а вовсе не поэты.
Врастает в кожу чёрная броня —
надежней нет от горестей охраны.
Так лучше, чем, судьбу свою браня,
выть на луну, зализывая раны.
Мне нравится презрение читать
в твоих глазах, дурак, щенок, невежда.
Пока ты не разучишься мечтать,
У мира есть еще одна надежда.
Тебе пора. Ночных светил парад
закончился. Заря заголосила.
Уже не помню я, в чем сила, брат,
но пусть с тобой всегда пребудет сила.
2018

***
Белые люди

Идешь такой, завинченный хитро,
как Путин В., с «Парламентом» в кармане,
вдыхаешь дым. Тут негр у метро
сует листовку — «Семки бабы Мани».

Да, семки, бабы, мани — просто класс!
Мы все тут очень любим это дело.
Скажи-ка лучше: как тебе у нас?
Небось замерз без варежек, Мандела?

Что кинул ты в краю родных папай?
Что ищешь ты в России неподмытой?
Здесь даже в мае, брат, не месяц май.
Здесь русский дух с бейсбольной бродит битой.

И рабство здесь влачится по браздам,
здесь даже главный служит на галерах.
Закон у нас дыряв, как сыр Масдам,
но нет нехватки в милиционерах.

Прости мой черный юмор, старина.
Суровый север, варварские шутки.
Да что лукавить — дикая страна!
Но крут балет и танки наши жутки.

Давай, бывай. Пусть будет долгий век
тебе под небом северным отмерен!
Ты заживешь как белый человек.
Я заживу как белый человек.
Нам всем удастся это, я уверен.

2014

***
Чайка

Из запотевшей рюмки испив слезу,
он оставляет челядь скучать внизу,
мол, подождите, вернусь через полчаса,
и улетает в вечерние небеса.
Он с абонентом не то, чтоб совсем вась-вась,
но для особых случаев есть спецсвязь.
Случай как раз настал. На горе Афон,
вынув из синих штанин золотой айфон,
он, покрестясь, монотонно бубнит в трубу:
«Господи, благодарю за свою судьбу!
Хлеба насущного полные закрома
не задарма мне достались, не задарма,
а за служение Родине и царю
верой и правдою, истинно говорю!», —
он, распаляясь, щебечет, как соловей, —
«Не за себя прошу я, за сыновей!
Да и о ком же просить мне еще, о ком?
Это же дети, кровиночки с молоком!
Если грешат — не заметь, отвернись, замри.
Дай им песок реки, дай им соль земли,
никель и медь, дай им нефть и газ,
Прямо сегодня, немедленно, сей же час,
ибо удача чревата и коротка
и, словно сука, срывается с поводка.»
«И за Отчизну я буду еще просить»
— ухает он, будто сытая неясыть, —
«Скрепы ее крепки и цепки цапки.
Пусть на амбарах надежней висят замки.
Пусть закаляется в битвах мятежный дух!
Сдохнет один — бабы сделают новых двух.
Пусть по Европе проедет наш русский танк,
но обогнет Куршевель и швейцарский банк!
Пусть наш владыка живет лет еще так сто,
всем ведь известно, что если не он, то кто.
Ты меня слышишь, о, Боже? Ферштейн, угу?»
В трубке вздыхают: «Посмотрим, что я смогу».
И добавляют брезгливо: «Довольно, брысь.»
Оземь ударившись, чайка взмывает ввысь,
С криком гортанным над бедной страной кружит,
Ищет, должно быть, что плохо внизу лежит.
В черных глазницах у чайки клубятся мглы,
а по бокам двухголовые мчат орлы.
2015

***

Когда наши танки войдут в Нью-Йорк
во имя любви и добра,
и женщины нам, не пряча восторг,
скандировать будут: «Ура!»,

я, оберштурмфюрер диванных войск,
прошедший огонь и мрак,
невольной слезинки горячий воск
смахну и сожму кулак.

И встану, прекрасный, на Саут-Стрит
во весь свой огромный рост —
оттуда откроется дивный вид
на взорванный Бруклинский мост.

И стану в тот миг не воин, а скальд,
балладу спою я братве
о том, как траки ломают асфальт,
в Саранск превращая Бродвей.

О том, что не зря в крови и золе
мы шли, не считая могил,
что скоро настанут на всей Земле
Челябинск, Саранск и Тагил.

«Прощанье славянки» — веселый мотив —
поставлю себе на рингтон.
За нами Москва. Впереди Тель-Авив,
Лондон и Вашингтон.

2019

***

Вершины духа

Лишь потому-то и живы мы, может статься,
в мире, где правят нажива, содом и рэп,
что нашу землю хранят три святейших старца,
наши архонты, защитники наших скреп.

Первый из них — ясноокий отец Мельдоний,
тайны постигший пространства и вещества.
Тот, кто однажды поел из его ладоней,
силу медведя получит и скорость льва.

Если предатель, укутавшись в плащ болоньий,
ночью к шпионам запрыгнет в броневичок,
мигом отыщет иуду отец Полоний
и образумит, он в этом не новичок.

Вражьи интриги становятся все плетёней
и у границ раздаётся вороний грай?
Из подземелья восстанет отец Плутоний,
и стометровый предьявит им пропуск в рай!

Но это вряд ли, конечно. Не ссы, братуха!
Тот, кто не понял, как водится, тот поймёт.
В небе лазоревом наши вершины духа
зрят супостаты, да только вот зуб неймёт.

2019

***

Мельтешил халдей, лабух рвал струну,
танцовщицы сбрасывали саронги.
За столом доедали мою страну.
Я, как все, по старинке стоял в сторонке.

Было принято в наших тартарарах
ждать, покуда начальник по сытой роже
жир размажет. И ведь не сказать, что страх
мной владел. Хоть и это, конечно, тоже.

Этот грязный пир, хруст железных жвал,
резкий лязг клыков, разрывавших глотки,
молча я терпел, потому что ждал,
что и мне под ноги швырнут оглодки.

И, конечно, вдоволь погрыз костей.
…Лабух пел шансон, извивались крали…
Это было ради моих детей,
у которых будущее украли.
2019

***

Прощальный стишок Цурена

«Цурэн Правдивый, изобличённый в преступной двусмысленности и потакании вкусам низших сословий, был лишён чести и имущества, пытался спорить, читал в кабаках теперь уже откровенно разрушительные баллады, дважды был смертельно избит патриотическими личностями и только тогда поддался уговорам своего большого друга и ценителя дона Руматы и уехал в метрополию. Румата навсегда запомнил его, иссиня-бледного от пьянства, как он стоит, вцепившись тонкими руками в ванты, на палубе уходящего корабля и звонким, молодым голосом выкрикивает свой прощальный сонет «Как лист увядший падает на душу». Стругацкие. Трудно быть богом.

Как лист увядший падает на душу
всей пятерней! От боли одурев,
душа рванет и выпрыгнет наружу.
Как тяжелы листы с твоих дерев,
Отчизна, как воняют гнилью рясы
твоих жрецов. Как блещут медью лбы
твоих вельмож. Ты любишь наше мясо
и нашу кровь. В пустых глазах толпы —
грядущего пожарища сполохи.
И, глядя в нас, дрожит от страха тьма.
Куда деваться, если у эпохи
ни совести, ни чести, ни ума?
И я уйду. Не потому, что трушу,
а потому, что воздух твой нечист…
…Как лист увядший падает на душу,
душа, сорвавшись, падает на лист.

2013

Ещё о поэзии : Удачная кремация, или Как разбогател поэт Роберт Уильям Сервис