Кем были музы и натурщицы Бориса Кустодиева
Прозаик Анна Матвеева продолжает разговор, начатый в книге «Картинные девушки. Музы и художники: от Рафаэля до Пикассо». В документальной работе «Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева» — десять эссе о натурщицах. Книга выходит в мае в «Редакции Елены Шубиной». «Сноб» публикует отрывок из главы, посвященный Борису Кустодиеву.
Купчихи и красавицы
После второй операции врачи строго-настрого воспретили Кустодиеву работать: пугали, что возврат к обычной деятельности может стать для него смертельным.
Юлия Евстафьевна могла бы послушаться докторов, но ей, как никому другому, было ясно, что отсутствие живописи убьет Бориса Михайловича быстрее физических перегрузок. Кустодиев не мог существовать вне работы — и в конце концов жена отдала ему «орудия труда». Ей самой приходилось в те годы трудно — любимый, главный в ее жизни человек мучается от постоянных болей и вынужденного заточения, а она должна его поддерживать, не показывая, что творится у нее на душе. Вести хозяйство, заботиться о детях, которые пока что не встали на ноги, следить за порядком в доме… Поистине говорящий портрет Ю.Е. Кустодиевой (Третьяковская галерея) был сделан в 1920 году — жена художника позирует в нарядном ярко-синем платье, в шали и в интерьере, составившем бы честь любой купчихе. Но глаза ее невеселы, губы крепко сжаты…
Осенью 1923 году Кустодиев просит о консультации немецкого профессора Фёрстера, ученика Оппенгейма. Ирина Кустодиева вспоминает: «Фёрстер находился в Москве, так как лечил В.И. Ленина. Профессор заинтересовался сложной болезнью, о которой читал в трудах Оппенгейма, и сделал папе третью спинномозговую операцию в клинике В.В. Крамера. Наркоз дали местный, общего не выдержало бы сердце. Четыре с половиной часа нечеловеческих страданий: наркоз действовал только в верхних покровах тела. Какую надо было иметь силу воли, чтобы перенести эту муку, силу воли, определявшуюся жаждой жизни и творчества: работать, только работать! Врачи говорили, что каждую минуту может быть шок и тогда — конец. Вырезали опухоль (доброкачественную) величиной с грецкий орех».
После операции боли на время отступили, но новый, наконец-то верный диагноз не сулил надежд на выздоровление — у Кустодиева обнаружили саркому спинного мозга. Это был приговор. Художнику оставалось несколько лет жизни, другой на его месте впал бы в отчаяние, но Борис Михайлович продолжил делать, что делал всю жизнь, — работать. В годы болезни, в годы полного обезножья появились его самые жизнеутверждающие, пронизанные радостью бытия картины.
Вот что рассказывал об этом периоде жизни отца Кирилл Кустодиев:
«“Что бы я стал теперь делать, — говорил он, — когда не хожу с 1917 года? А вот сейчас вспоминаю и рисую! Когда пишу, у меня всегда стоит картина перед глазами, я ее как бы целиком списываю и срисовываю. Мне легко, так как стоит захотеть, и я могу заказать голове картину, и эти картины сменяются, как в кино. Иногда от виденного голова пухнет. Я помню купчих, которые жили за нашим домом в Астрахани, помню, во что была одета та или другая купчиха или купец”.
У него была замечательная зрительная память, всегда меня поражавшая: он помнил, каким был фонарь на том или ином перекрестке, мог точно восстановить все вывески над лавками торговых рядов и даже какого-нибудь витиеватого дракона на конце водосточной трубы в Астрахани... Его картины, выполненные по памяти, получались как отпечаток когда-то виденного».
Для одной из первых кустодиевских «Купчих» (1915, Русский музей) применен уже знакомый нам прием, когда красочный пейзаж становится фоном для крупной фигуры, театральным задником, где нашлось место и второстепенным персонажам — разряженной паре и приказчику, рекламирующему свой товар. Скорее всего, это Астрахань — об этом проговариваются широкая лента Волги и незабвенные местные арбузы. Красивая молодая женщина пышных статей горделиво стоит на пригорке. На ней, как говорится, все лучшее сразу: крупные серьги, брошь и перстенек гарнитуром, свисает до земли нарядная шаль, в руке зажат кружевной платочек. Купчиха, конечно, замужем — девицы так не причесываются и не показывают себя, а эта ни секунды не сомневается в том, что привлекательна, но смотрит все же не на нас, куда-то в сторону.
«Девушка на Волге» (1915, частная коллекция) представляет все тот же тип женской красоты, любезный и Кустодиеву, и русскому народу. Пышнотелая, с крепкой длинной косой девица возлежит на травке, вновь отведя взгляд от зрителя. За ней — белоснежные стены храмов, бескрайняя Волга и русские березки. Какое нарядное платье на девушке, какие бусы, браслеты, серьги! Это почти лубочное изображение русской красоты, взятой в характерном пейзаже, представляет собой ответ сразу и всем лежащим европейским «венерам» с «олимпиями», и «завтракам на траве». По словам сына художника, «позировала для картины молоденькая дочь соседнего помещика Пазухина*, лет четырнадцати-пятнадцати. С ее головы отец делал этюд карандашом и сангиной».
«Красавица» (1915, Третьяковская галерея) взволновала современников не меньше, чем волнует сейчас: это наглядевшись на нее, некий митрополит отбыл, по слухам, на покаяние в монастырь. Кустодиев сделал впоследствии по просьбам друзей немало вариаций этой работы — сюжет с раздетой купчихой, поднимающейся с нагретой постели, оказался одним из самых востребованных, и не только по причинам «ниже пояса». Одну из версий получил в подарок Максим Горький, другую — Шаляпин**, третью — Константин Сомов.
Кирилл Кустодиев пишет: «Позднее я слышал от отца, что в этой картине он наконец-то нашел свой стиль, так долго ему не дававшийся. Вспоминая П.А. Федотова, малых голландцев, которые его восхищали, он стремился, как и они, увлечь зрителя, заставить его остановить внимание на красноречивых деталях. Но основой картины служил русский лубок, вывески, игрушки народных умельцев, русские вышивки и костюмы».
Для «Красавицы» Кустодиеву позировала знаменитая актриса тех лет, будущая народная артистка СССР и двукратный лауреат Сталинской премии, Фаина Васильевна Шевченко (кстати, многие узнавали ее черты и в самой первой «Купчихе»).
Фаина родилась в Воронеже, после окончания гимназии поступила в МХТ и служила там искусству до 1959 года. Играла и Марселину в «Женитьбе Фигаро», и Василису из пьесы «На дне», и, позже, Кабаниху в «Грозе». Кустодиев и Шевченко познакомились, скорее всего, во время работы над спектаклем «Смерть Пазухина», где Фаина исполняла роль Настасьи Ивановны, или когда художник оформлял все то же «Горячее сердце» — здесь она играла Матрену.
Когда Кустодиев пригласил 21-летнюю Фаину позировать ему, она сначала согласилась, но, услышав про «полное обнажение», возмутилась: «Мне такой позор не нужен! Я — актриса Художественного театра! И что? Тысячи людей увидят меня голой?»
Художник и сочувствующий его идее режиссер Василий Лужский, с которым Кустодиев дружил, долго уговаривали Фаину — убеждали, что она идеально подходит для собирательного образа самой красивой русской женщины. В конце концов бастион пал, и натурщица заняла сначала место в мастерской, а следом — и в мыслях миллионов восхищенных зрителей.
Один из посетителей выставки в Петрограде, где впервые показали «Красавицу», рассказывал, что к картине невозможно было подойти: «Публика стояла амфитеатром и не уходила». Именно тогда, скорее всего, Кустодиев и заслужил славу русского Рубенса, известного ценителя пышных форм.
Фаина любила вкусно поесть, а ходить пешком, напротив, не любила — все больше передвигалась на извозчиках. Полной она себя при этом не считала, и когда увидела картину на выставке в Петрограде, то высказала Кустодиеву недовольство: «Слишком уж толстая». «Какая есть», — ласково ответил Кустодиев и поцеловал Фаине руку.
От хлебосольной красоты Шевченко млели и мужчины, и женщины, к тому же она была на редкость одаренной актрисой, обладала великолепным голосом. Станиславский, высоко ценивший талант Фаины, увидев работу Кустодиева, возмутился и назвал ее распутницей. Потом, конечно, простил — обойтись без Шевченко на театре было попросту невозможно. Артистка, что с нее взять!
Кстати, «Купчиху за чаем» (1918, Русский музей) Кустодиев тоже писал с артистки, да еще и с настоящей баронессы, наследницы знатного прибалтийского рода! Звали ее Галина Адеркас.
Вновь дадим слово Ирине Кустодиевой: «Однажды мама нашла ему модель для картины “Купчиха за чаем” (находится в Русском музее). Эта “модель” жила двумя этажами выше нас — Галя Адеркас; она позировала охотно и очень гордилась этим».
О Галине мы знаем не так много, как о Фаине Шевченко. Она была родом из Астрахани, училась в медицинском институте, по-любительски пела, обладала красивым меццо-сопрано — и увлечение музыкой привело ее в конце концов к резкой смене профессии: вроде бы Адеркас выступала в составе русского хора в Управлении музыкального радиовещания Всесоюзного радиокомитета и озвучивала фильмы, но яркой карьеры не сделала. Девушка сразу же согласилась позировать Кустодиеву, и он написал с нее портрет непривычно быстро — всего за несколько дней (напомню, что тогда уже художник работал, сидя в инвалидном кресле). По эскизу картины видно, что натурщица была совсем не такой сдобной, как купчиха в итоговой версии.
«Купчиха за чаем» источает довольство и спокойствие. Ласковый кот льнет к пышному плечу хозяйки, а сама барыня (взгляд вновь отведен в сторону, кустодиевские героини редко смотрят в глаза зрителю) на секунду задумалась над блюдцем с чаем, отставив в сторону мизинец (жест этот вскоре будет заклеймен как мещанский, некультурный). Пышет жаром самовар, спелые фрукты на столе взывают, чтобы их попробовали, и на соседней террасе, глядите, тоже идет чаепитие… Между тем писалась эта работа в голодные годы Гражданской войны, и Кустодиевым пришлось экономить буквально на всем, чтобы купить арбуз и фрукты для натюрморта.
«Купчиха с зеркалом» (1920, Русский музей), «Купчиха с покупками» (1920, Национальный художественный музей Республики Беларусь, Минск), «Купчиха на прогулке» (1920, Научно-исследовательский музей Российской академии художеств, Санкт-Петербург), уже упомянутая «Русская Венера» — Кустодиеву не надоедало любоваться сочными красавицами, принадлежавшими канувшему в Лету сословию. В 1927 году он задумывает серию прямо-таки лубочных картинок, вдохновленных русскими частушками, которые художник очень любил, собирал и специально записывал.
Успел сделать лишь две — «Под милашкину гармошку…» (Русский музей) и «Землянику я сбирала» (Русский музей). Истощаемый болезнью, Борис Михайлович продолжает трудиться, как сможет не всякий здоровый человек: осваивает технику линогравюры, рисует агитационные плакаты, делает серию акварелей «Старая Русь», иллюстрирует книги***, оформляет спектакли в БДТ, МХАТе и Малом театре.
А что же Юлия? Можно ли разглядеть ее хрупкую фигурку за роскошными платьями и пышными телесами купчих и красавиц — или они полностью заслоняют ее от нас? Кустодиев редко теперь пишет портреты жены, она появляется лишь в совместном автопортрете под названием «Прогулка верхом» (1915, Третьяковская галерея) — написанном, когда еще ходили ноги… Юлия запечатлена на коне белой масти, Борис — на гнедом скакуне. Он указывает жене на что-то важное, то, чего мы не видим, потому что взгляд наш ограничен рамой. Что там? Грядущая слава? Прежняя Россия, которой больше нет? Мир, в котором Юлии вскоре придется жить без него?..
Несмотря ни на что, Кустодиев бодрился, следил за своим внешним видом — Ирина Кустодиева вспоминает, что, когда борода отца стала седеть, «он сбрил ее, оставив усы. “Что ты кокетничаешь?” — шутила мама, любившая его бороду. “Нельзя, нельзя, — отвечал он. — К нам ходит молодежь, бывают хорошенькие барышни, а борода поседела, это меня старит”.. Но сил не прибывало, слабело сердце, Кустодиев терял интерес к жизни и даже к работе (...«работа — это моя жизнь и я сам», признавался художник в одном из писем к жене). Он скажет сыну при встрече: «Кира, ты знаешь, мне не хочется больше жить, я смертельно устал…», и Кирилл поразится услышанному — отец никогда прежде не произносил таких слов.
В мае 1927 года 49-летний Кустодиев отправляется на автомобиле в гости к Алексею Толстому, в Детское Село. По дороге он сильно простужается, врач диагностирует воспаление легких и прописывает банки. Невозможно поверить, но даже в таком тяжелом состоянии мастер продолжает работать — лежа доделывает эскизы костюмов к пьесе «Голуби и гусары» для Малого театра****.
«26 мая я весь день сидела с ним, — пишет Ирина Кустодиева. — “Подержи мне руки”, — попросил он. Я взяла его руки. Смотрела на ладони, на “линию жизни” и сравнивала ее со своей. Он смотрел куда-то вдаль, каким-то отсутствующим взглядом, несколько раз просил пить — пил морс. Часов в шесть я должна была уйти в театр, смотреть в гастролирующем у нас Камерном театре “Адриенну Лекуврер” с Алисой Коонен. Папа слабым движением руки погладил меня по голове: “Иди, конечно, развлекись. Потом расскажешь. До свидания!.. — и долго, долго смотрел на меня. — Иди, моя девочка!”
Поздно вечером возвращалась я домой. Поднялась в четвертый этаж, отперла дверь своим ключом — в передней стоит мама. Тихо плачет. “Мама, ты что плачешь?” — спрашиваю, начиная снимать пальто. Она молчит. “Папа умер”, — говорит невестка. Бегу в спальню: “Папа, папа!” Над его головой, на полочке, тикают часы, и лежит на столике-пюпитре раскрытая книга, которую он еще вчера читал, — “Портрет Дориана Грея” О. Уайльда».
Кустодиев умер не от саркомы, как все ожидали, — судьба послала ему иную смерть.
Похоронили художника на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Снимать или рисовать его Юлия Евстафьевна не позволила, помня о словах мужа: «Человека надо помнить живым, а не мертвым». Кирилл Кустодиев писал в воспоминаниях, что «отец часто говорил, что желал бы после смерти быть кремированным, урну же закопать в землю, а рядом чтобы росла березка; но чтобы ни в коем случае не клали на могилу каменной плиты. “Я хочу, чтобы земля была как на сельском кладбище. Красивы заграничные кладбища, но наши деревенские, запущенные, с крестами, — лучше, воздушнее. И когда я умру, хочу, чтобы музыка играла”».
Юлия Евстафьевна переживет Бориса Михайловича на 15 лет, она умрет во время блокады Ленинграда, 17 февраля 1942 года. Умрет, не дождавшись громкого возвращения славы Кустодиева, изрядно поблекшей в советские годы, — славы, которой не было бы без этой скромной хрупкой женщины. Не купчихи и не красавицы.
* Забавная перекличка фамилий — напомним, что Кустодиев оформлял спектакль «Смерть Пазухина» в 1914 году для МХТ.
** «Красавица», принадлежавшая Шаляпину, была продана в мае 2003 года на лондонском аукционе «Сотбис» за 845 600 фунтов (около 1 388 475 долларов). Приобрел работу по телефону неизвестный покупатель из России.
***В 1920-х Кустодиев сделал иллюстрации и обложку к «Делу Артамоновых» Горького, оформил издания рассказов Салтыкова-Щедрина, произведений Тургенева, Некрасова, Толстого, Успенского, Маршака и других. Трудно поверить, но он был даже автором альбомов для раскрашивания, предназначенных юным художникам.
****Последними завершенными работами мастера станут «Портрет Кумано-сан» (окончен в апреле 1927 года, Таганрогский художественный музей) и «Обнаженная» («Портрет актрисы БДТ Евгении Александровой» — окончен в мае 1927-го).