Искусство беспорядка: «больше» может быть таким же волшебным, как и «меньше»

Писатель и переводчик Мэтт Альт живет и работает в Токио, он пишет о том, как Япония влияет на современный мир. В своем эссе Альт рассказывает об обратной стороне искусства минимализма.

В 1990 году молодой японский фотограф Кёити Цузуки затеял серию снимков о том, как живут семьи в одном из самых густонаселенных городов мира. За три года он посетил сотни токийских квартир. Снимки, опубликованные в Tokyo Style в 1993 году, значительно отличались от утонченного минимализма, с которым ассоциируют Японию. Эти фотографии радостно заявляли об обратном, прославляя жилые помещения, заставленные от пола до потолка.

Цузуки снял фасад минимализма и показал более сложную сторону жизни своей страны. Токио стал для этого разоблачения идеальным местом. Этот город, как и интерьеры его квартир, визуально ошеломляет. Огромные анимированные рекламные щиты борются за внимание с мозаикой из металла, стекла, бетона и пластика. В огромных жилых районах, расходящихся лучами от центра города, дома расположены так же плотно, как транзисторы на полупроводниковой микросхеме, а запутанные линии электропередач сплетаются в паутину над головой.

По всей стране легко можно найти частные дома, забитые хламом. Для этого явления даже есть ироничное название — гоми-ясики (мусорные особняки). Эти тесные дома часто настолько переполнены, что вещи в неконтролируемом беспорядке перемещаются на улицу. Такое явление называют афурэ-даси (вываливание).

В предисловии к англоязычному изданию книги «Токио: особый стиль» (1999) Цузуки назвал одержимость Запада японским минимализмом «мечтой японофила». «Наш образ жизни гораздо более обыденный, — объяснил он. — Мы живём в уютных маленьких квартирах или кондоминиумах, до отказа набитых вещами». Однако спустя более чем три десятилетия после выхода книги, внешний мир по-прежнему восхищается Японией за её мнимый минимализм. Это можно увидеть в глобальном распространении тщательно продуманной японской кухни, намеренно неприукрашенном бетоне архитекторов-модернистов, таких как Тадао Андо, и даже в минималистичных брендах, таких как Muji, само название которого переводится с японского как «отсутствие бренда».

Миллионы людей по всему миру продолжают обращаться к японским гуру за помощью в избавлении от всего, кроме самого необходимого, в своём рационе, шкафах и жилых помещениях. Книги японских авторов о наведении порядка стали хитами в Соединённых Штатах и других странах. Однако, когда мир обращается к Японии за помощью в наведении порядка, важно помнить, что эти книги изначально предназначались для японских читателей; они не были написаны для иностранцев. Если бы Япония действительно была раем для минималистов, зачем бы ей вообще нужны были Кондо и Сасаки?

На самом деле Япония не является образцом изысканной простоты. Но если для ее повседневности так важен беспорядок, почему его так часто упускают из виду? История мирового увлечения японским во всем мире во многом вообще не про Японию. Это история о наших собственных меняющихся желаниях, социальных тревогах, стремлении потреблять и накапливать, а также о понимании того, что обладание большим количеством вещей не обязательно приносит больше счастья. И считается, что Японцы нашли решение этих проблем.

Беспорядок в Японии раскрывает сложные и многогранные отношения с вещами. Минимализм и захламленность — это не противоположности, а две стороны одной медали. В этой стране есть захламленные места, которые так же очаровательны, как и пустые, минималистичные. И они заставляются нас сомневаться в своем мировоззрении. Что если мы ошибались насчет беспорядка?

Интерес иностранцев к японской материальной культуре начался после открытия портов в 1853 году. Благодаря тихоокеанской торговле жители всего мира могли получать японские товары. Европейцы и американцы быстро заметили, что в этих вещах было что-то особенное. Экспорт изысканной керамики, текстиля, ювелирных изделий, гравюр и мебели создал европейское движение «японизма», да и в Америке законодатели моды были охвачены «японским безумием». Викторианская мода на всё японское оказала глубокое влияние на западные представления о цивилизации и утончённости, изменив направление развития искусства, архитектуры, культуры и общества. Последствия этого кардинального изменения вкусов ощущаются и сегодня. Популярность импрессионистов, архитектура Фрэнка Ллойда Райта и бунгало в стиле «Искусства и ремёсел», даже законодатели моды, такие как Hermes и Louis Vuitton, — всё это стало известным благодаря их интерпретациям японского стиля. Чарльз Тиффани, основатель Tiffany & Co, заявлял, что его фирма «более японская, чем сами японцы».

Эта история западной одержимости Японией в XIX веке хорошо известна. Однако в то же время западный мир не меньше, а то и больше восхищался отсутствием японских вещей. В 1863 году первый посол Великобритании в Японии Резерфорд Олкок во время своего пребывания в стране отметил «большую любовь к порядку и чистоте». Но что действительно поразило его, так это отсутствие лишней мебели или украшений во многих местах, где он останавливался: «Есть чем восхищаться, — писал он, — в этой спартанской простоте привычек, которая, кажется, распространяется на всю их жизнь, и они гордятся этим».

Для японцев в пустоте комнат не было ничего особенного. Кому нужны стулья, если можно сидеть на полу? Зачем оставлять на виду футоны, если их можно убрать? Однако первые западные путешественники проецировали на эту пустоту свою неуверенность в правильности собственного общества. Олкок рассматривал «всеобщее отсутствие роскоши» как своего рода трансцендентность, освобождение от гонки потребительства.

В то время лишь немногие иностранные наблюдатели обладали достаточной культурной проницательностью, чтобы проанализировать японский стиль домашнего декора в контексте. Одним из них был Морзе, который в 1885 году возмущался тем, что большинство критиков «не рассматривают такие вопросы с точки зрения японцев». По мнению Морзе, нехватка вещей была связана не столько с эстетикой, сколько с экономикой. Он был разочарован тем, что другие критики не учли, «что страна бедна и что массы населения живут в нищете».

В 1950-х годах американские битники заново открыли для себя японский минимализм, интерпретируя учение дзен как противоядие от вышедшего из-под контроля общества потребления. Как и в конце 19-го века, этот взгляд на японский минимализм и простоту распространился от первых последователей в массы. Когда в 1954 году Музей современного искусства построил традиционный японский дом в своём саду скульптур, аскетизм этого сооружения произвёл глубокое впечатление на жителей Нью-Йорка. «Пусть те, кто хочет, живут в своих захламлённых домах, в современном и отвратительном дурном вкусе, — писал в The New York Times в том году один ценитель. — Я предпочту незахламлённое».

Прошло семьдесят лет, а одержимость мира японской простотой, если уж на то пошло, достигла небывалых высот. Как никогда раньше, люди чувствуют необходимость взять жизнь в свои руки. Когда всё кажется хаотичным и непредсказуемым, мы можем хоть немного взять ситуацию под контроль, наведя порядок в своём доме. Так японский минимализм превратился из духовного поиска в ещё один товар.

Мир по-прежнему обращается к Японии за красивыми вещами и… чтобы избавиться от них. Есть только одна проблема: Япония далеко не так опрятна и минималистична, как думают о ней сторонние наблюдатели.

Не удивительно, что в XIX веке Япония была неправильно понята иностранцами, ведь иностранцы никогда не заглядывали в обычные японские дома. Олкок, считавший отсутствие роскоши в Японии добродетелью, и Морзе, считавший это признаком бедности, оба ошибались. Япония XIX века, возможно, не была индустриализирована так, как Запад, но на её рынках не было недостатка в предметах роскоши. Её крупные города соперничали по размеру с иностранными столицами и были центрами процветающей экономики. Бесчисленное множество ремесленников трудились, чтобы доставлять горожанам предметы роскоши и развлечения. Как ещё объяснить ту молниеносную скорость, с которой изысканные изделия ручной работы начали поступать из японских мастерских в дома по всему миру после того, как страна открыла свои порты в 1853 году? Жилища простых людей, несомненно, были переполнены безделушками, игрушками и украшениями, но у иностранных гостей, которые тогда редко общались с японцами, почти никогда не было возможности их увидеть.

Ту же закономерность можно наблюдать в XX веке. После Второй мировой войны Япония была непопулярным туристическим направлением. В период расцвета «экономики мыльного пузыря», начавшегося в 1985 году, иностранцы всё ещё были редкостью даже на японских улицах, не говоря уже о домах. Поэтому неудивительно, что они могли не заметить, насколько сильно за это время выросло японское общество, ставшее крайне материалистичным, и насколько захламлёнными стали местные жилища.

Американцы и европейцы не принимали во внимание тот факт, что японские дома, как и их собственные, наполнялись электроникой и развлечениями: плеерами Walkman, караоке, видеомагнитофонами, телевизорами, стереосистемами, видеоиграми, мультфильмами, комиксами и другими товарами, которые только можно себе представить, — и всё это тестировалось на нетерпеливых местных потребителях, прежде чем выйти на мировой рынок. В конце 1980-х годов потребительство достигло такого размаха, что жители Японии часто выбрасывали электронику, чтобы освободить место для более совершенных моделей. В начале 1990-х годов, когда я учился в Токио, я с нетерпением ждал этих дней «массового выброса мусора», когда можно было найти совершенно исправный телевизор или проигрыватель.

То рвение, с которым японцы потребляли и выбрасывали вещи во время экономического бума, свидетельствовало о том, насколько богатыми они себя чувствовали в то время. Но когда в 1990 году пузырь лопнул и экономика пришла в стагнацию, люди начали пересматривать своё отношение ко всему, что купили. Они окружили себя вещами — и к чему это их привело? На горизонте замаячила расплата — грандиозная уборка. Вам простительно было бы подумать, что это было связано с конкретным моментом в истории. Но здесь кроется ещё один сюрприз: Япония не в первый раз сталкивается с проблемой избытка вещей.

В «Энгисики», руководстве 927 года, содержались подробные инструкции по ежегодной уборке императорского дворца в Киото. К XVII веку ежегодная уборка в конце года стала популярным ритуалом среди населения. В 1990-х годах, в «потерянное десятилетие» после экономического кризиса, эта традиция приняла иную форму, поскольку Япония столкнулась с проблемой: она была лидером по производству потребительских товаров, но граждане всё меньше хотели их покупать. Продукты, которые когда-то символизировали выход из бедности, теперь казались признаком вышедшей из-под контроля эпохи, лихорадочным сном о потреблении. Избавиться от этих вещей казалось необходимым, даже обязательным. Но как?

У гуру по уборке были ответы на эти вопросы. Они превратили беспорядок в бедствие, а уборку — в новую форму терапии.

После того, как Япония вновь открыла свои порты для внешнего мира, британский писатель Сэмюэл Смайлс опубликовал книгу «Самопомощь: с иллюстрациями характера и поведения» (1859), в которой собрал истории успешных художников, педагогов, миссионеров и промышленников. Японский перевод, вышедший в 1871 году, оказался настолько популярным, что покупатели выстраивались в очередь у книжных магазинов, чтобы получить этот трактат. В Японии было продано более миллиона экземпляров этой книги, что сделало её одним из бестселлеров XIX века.

Только в 2000 году кто-то объединил концепцию книги по саморазвитию с японской традицией ежегодной уборки. К тому времени стало очевидно, что условия «потерянного десятилетия» стали новой нормой. Хваленая система пожизненной занятости в стране окончательно рухнула. Число новых рабочих мест сократилось, уровень безработицы вырос. Граждане стали тревожными и растерянными. А беспорядок стал отражением всего этого беспокойства и скуки.

Первый ответ на вопрос о беспорядке появился на рубеже тысячелетий, когда писательница Нагиса Тацуми добилась мегапопулярности благодаря книге «Искусство выбрасывания», в которой предлагалось позитивное отношение к этому процессу. Тацуми ориентировалась на одиноких молодых женщин, новую быстрорастущую демографическую группу в Японии, которая появилась в результате снижения уровня браков и рождаемости, что изменило традиционные представления о семье, карьере и даже взрослой жизни. Затем появилась Хидэко Ямасита, домохозяйка, чья книга «Новый метод уборки: дансхари») в 2009 году возглавила японские чарты бестселлеров.

Это стало благодатной почвой для Мари Кондо, чья книга «Магия порядка» вышла в 2011 году. В первой главе она упомянула Тацуми по имени и без стеснения вплела в свой метод духовные традиции синтоизма. Англоязычный перевод вышел в США тремя годами позже. Подзаголовок говорит сам за себя: теперь наведение порядка стало не просто работой по дому, а искусством с большой буквы, перекликающимся с такими строгими занятиями, как рисование тушью или чайная церемония. Ни один из предшественников Кондо на тот момент не был опубликован в переводе, поэтому её японский взгляд на наведение порядка произвёл фурор среди иностранных читателей. После финансового кризиса 2008 года американцы испытали то же чувство неуверенности и беспокойства, которое подготовило почву для бума наведения порядка в Японии после её собственного кризиса. Наведение порядка привлекало тех, кто чувствовал, что их лишили свободы действий. Если вы не можете реорганизовать общество, то, по крайней мере, можете навести порядок в своих шкафах.

Была только одна проблема. В обществах гиперпотребления чрезвычайно трудно достичь минимализма и поддерживать его в долгосрочной перспективе. Если бы это было легко, мы бы не относились к таким гуру, как Кондо, с таким благоговением и не были бы тронуты аскетизмом дзен-храмов. Они существуют как противовес нашей обыденной жизни. Вспомните о фотографиях Цузуки. Они словно настаивали на том, что жизнь, окружённая вещами, не является чем-то необычным или патологическим. Она может быть воодушевляющей.

Прошло два десятилетия с тех пор, как в Японии начался бум наведения порядка, но страна по-прежнему захламлена. Я знаю это, потому что живу здесь. Я видел это своими глазами в городах и пригородах, в офисах и жилых домах. Я вижу это в своём доме в Токио, когда печатаю эти строки в комнате, в которой вещи неумолимо накапливаются, сколько бы я ни убирался. И всё же я не чувствую себя подавленным, потому что это тот беспорядок, которым я решил себя окружить. Мой беспорядок — это я сам.

Я не одобряю негигиеничный или неупорядоченный беспорядок. Я говорю о совершенно особом типе беспорядка — организованном.

Прекрасный пример этого можно увидеть в зелёном пригороде Токио, где находится одна из самых популярных достопримечательностей города — музей анимационной студии «Гибли». Внутри безупречно оформленного и ухоженного здания находится копия рабочего места режиссёра Хаяо Миядзаки. Это восхитительный беспорядок. Вдоль стен выстроились деревянные полки, заставленные безделушками и толстыми книгами. В центре внимания — массивный антикварный стол, заваленный справочниками и заметками, баночками с ручками, кистями и красками. На противоположной стороне — еще один стол со стопками бумаги, инструментами и моделью дирижабля в процессе сборки. С потолка и стен свисают модели самолётов. Витражные окна заливают комнату тёплым светом; корзина с растопкой стоит наготове, чтобы оживить старую печь. В этом пространстве даже пылинки, кружащиеся в лучах солнечного света, выглядят по-домашнему.

Визуально насыщенные сцены беспорядка — одни из самых ярких моментов в фильмах Миядзаки. Такие сцены, как заставленная вещами спальня Хаула в «Ходячем замке» (2004) или хаотично заставленные едой столы в «Унесённых призраками», делают их фильмами Миядзаки. И Миядзаки это знает, поэтому, вероятно, он счёл необходимым создать симулякр беспорядка посреди тщательно организованного музея.

Лучший беспорядок — это побочный продукт вкуса и времени, который накапливается и наслаивается по мере того, как пространство используется и обживается, по мере того, как владелец приобретает всё больше предметов, отвечающих его особым пристрастиям и увлечениям. Такой беспорядок распространён в Японии, и он восхитителен.

Японская философия эстетического накопления в основном остаётся непризнанной, но есть те, кто пытается прославить эту обратную сторону минимализма.

Я встретился с Кёити Цузуки в кафе в один из ясных весенних дней. Он сидел у окна, выходящего на перекрёсток, почти такой же оживлённый, как и квартиры в его книге. Я спросил, что побудило его бросить вызов общепринятому представлению о Японии как о стране минимализма.

«Заставленные помещения отражают образ жизни их обитателей, — сказал мне Цузуки. — А минимализм — это способ обеспечить приватность. Вы не можете сказать, что такой человек носит или ест. Беспорядок — это не противостояние Востока и Запада. Это противостояние богатых и бедных. Куда бы вы ни отправились, в любой точке мира богатые могут позволить себе роскошь жить в просторных, минималистичных помещениях, в то время как бедным приходится довольствоваться маленькими, тесными комнатами, и им негде складывать вещи».

Примечательно, что многие вещи, тесно связанные с японским минимализмом, — такие как сады камней, храмы, театральные представления, живопись или составление цветочных композиций — когда-то были почти исключительной прерогативой элиты общества. Многие иностранцы, посетившие Японию в XIX веке, были поражены простотой этого элитного мира. Для Олкока, писавшего во время своего пребывания на посту британского посла, простота Японии контрастировала с «показными развлечениями», которые были источником «несчастий» на Западе. Японская простота представляла собой противоположность индустриальной сложности Запада и воплощала философские идеалы, которые Запад мог изучать и которым мог подражать. Но Олкок никогда не задумывался о том, видят ли японцы вещи в таком полярном свете.

В книге «Метод под названием Япония» культуролог Сэйго Мацуока  исследовал похожую идею, описывая подход Японии к сохранению своей культуры с точки зрения «субтрактивной» и «аддитивной» философии. «Субтрактивная» философия, пишет он, «даёт нам стиль искусства, определяемый его редукцией, например, чайные домики или сады дзен, пьесы Но и танцы Буё, или даже поэзию, такую как хайку». Это статусные символы для высшего общества. В то же время аддитив дарит нам простые удовольствия для всех: «великолепные, вычурные стили фестивальных платформ мацури, сцены кабуки или святилища Никко Тосё-гу».

Субтрактивный — созерцательный; аддитивный — стимулирующий. Но, прежде всего, японцы — мастера «редактирования», говорит он, выбирая между полярными противоположностями в зависимости от ситуации. Вот почему японцы продолжают снимать обувь в помещении, даже если живут в домах западного типа. Вот почему они продолжают различать японскую и западную кухню, отели и даже туалеты. По мнению Мацуоки, субтрактивный и аддитивный подходы не являются взаимоисключающими; разница между ними зависит от контекста. Но за последнее столетие один из подходов, по-видимому, привлёк больше внимания.

Одна из причин, по которой субтрактивный минимализм может казаться более значимым, чем аддитивный беспорядок, заключается в том, что первый ассоциируется с духовностью — в частности, с синтоизмом и буддизмом. Но Мацуока намекает, что у беспорядка тоже может быть духовная основа. Он считает, что это, пожалуй, наиболее заметно в Никко Тосё-гу, синтоистском святилище, расположенном примерно в двух часах езды к северу от центра Токио, где находится место последнего упокоения Токугавы Иэясу, объединившего Японию в 1600 году и назначенного сёгуном в 1603 году. Синтоистские святилища более известны своим деревенским очарованием. Многие из них построены из неокрашенного дерева с небольшим количеством украшений. Но Тосё-гу — полная противоположность. Изысканная резьба по дереву в виде растений, животных и героев покрывает практически каждую поверхность, раскрашенную во все цвета радуги, и всё это дополнено сотнями тысяч листов сусального золота. Похоже, это было задумано как визуальное представление величия Иэясу, но непосвящённому это может показаться безвкусным. «Варварское перегруженное барокко», — возмущался немецкий архитектор Бруно Таут в 1937 году. Он назвал святилище «источником японского мусора».

Сравните это впечатление со знаменитой японской идиомой: «Не говори «кэкко» («идеально»), пока не увидишь Никко». Для многих ультрасовременный декор Никко является чем-то невероятным, его убранство призвано вызывать шок и благоговение. Как получается, что та же культура, которая почитает минимализм, наслаждается и максимализмом? Часто аскетизм и беспорядок противопоставляются друг другу. Но в Японии вычитание и сложение тесно переплетены, вовлечены в культурный диалог, который ведётся с незапамятных времён, перетекая из одного в другое, как приливы и отливы. И, как приливы и отливы, они не могут существовать по отдельности, только в сравнении друг с другом. Беспорядок и чистота не противостоят друг другу. Они создают друг друга.

Даже места, славящиеся своим минимализмом, демонстрируют это. Буддийские храмы и синтоистские святилища считаются одними из самых созерцательных мест в Японии. Тем не менее, раз в год они устраивают фестиваль, на котором можно увидеть парадные платформы, больше похожие на Тосё-гу с его гламуром и роскошью, чем на скромные святилища. Эти платформы бывают самых разных форм, но даже самые скромные из них украшены блестящими металлическими деталями, часто увенчаны великолепным позолоченным фениксом и перемещаются большими группами под ритмичные крики и не без помощи сакэ. На фестивалях также неизбежно появляются временные торговые ряды, предлагающие традиционные фастфуды и возможность выиграть игрушки. Мацури дают возможность проявить духовную благодарность, а также собраться вместе и выпустить пар.

Но, как и Тосё-гу, неистовые фестивали показывают, что созидательный, стимулирующий культурный момент может обладать такой же духовной силой, как и разрушительный, созерцательный. Мир —  особенно западный мир — долгое время искал крайности в азиатских культурах, как говорил палестино-американский философ Эдвард Саид в своей новаторской книге «Ориентализм» (1978). Саид был первым, кто указал на то, что это неизбежно происходило за счёт Востока, который был представлен как нечто иное и минимизирован по сравнению с «нормальным» Западом. Минимализм и максимализм — две стороны одной медали.

Минималистичные пространства призваны фокусировать и вдохновлять, а затем отправлять нас в путь. Тщательно продуманные захламлённые пространства привлекают нас, создавая гостеприимную атмосферу для клиентов, стимулирующую — для коллекционеров или творческую — для мастеров. Если минималистичные пространства ненавязчиво демонстрируют достоинства своих создателей, то лучшие захламлённые пространства делают то же самое, но по-другому.

«Сегодня идея о том, что вы будете хранить много вещей всю свою жизнь, уходит в прошлое, — говорит Цузуки. — Возьмём, к примеру, одежду. Раньше хорошая одежда стоила дорого. Вы покупали её, ухаживали за ней и носили годами. Поэтому у вас естественным образом накапливалась коллекция. Но сейчас нас окружают недорогие модели, которые хороши лишь на время. Вы носите их сезон, и на этом всё».

Для Цузуки «достаточно хорошо» означает мир одноразовых вещей. Немногие из окружающих нас предметов являются чем-то ценным. Когда молодым японцам надоедают вещи, которыми они владеют, они, по его словам, скорее освобождают их, чем выбрасывают, используя онлайн-аукционы или сайты для обмена между потребителями. В результате, по его мнению, у нас должно становиться «меньше вещей». Это кажется нелогичным: разве такие тенденции, как быстрая мода, гипермаркеты и онлайн-покупки, не подпитывают наше стремление потреблять ещё больше? Но эфемерная природа этих предметов означает, что мы не так сильно о них беспокоимся. В конце XIX века, когда Морзе пытался объяснить, почему люди в Японии жили в «простейших жилищах», он привёл другой аргумент. По его мнению, простота возникла из-за того, что граждане страны были «бедны во всех смыслах этого слова». Но Цузуки опровергает это. Нет, говорит он, простота — это вовсе не про бедность. Это про богатство. И теперь простота становится доступной для широких масс благодаря революции в сфере дешёвого глобального труда, логистики и технологий.

Кажется, что концепции минимализма и беспорядка неизбежно сливаются в единое целое: когда одноразовость или возможность вторичной переработки встроены в сам процесс приобретения, идея накопления отходит на второй план. И этот процесс только ускоряется по мере того, как всё больше и больше составляющих нашей жизни — особенно покупок — происходит в виртуальных онлайн-пространствах. Само понятие приобретения также меняется, поскольку вещи, которые мы покупаем, представляют собой данные, а не товары: сегодня мы часто «заимствуем» и «делимся», а не владеем ими физически. Борьба между беспорядком и чистотой ведётся в Японии на протяжении веков, но, если нынешние тенденции сохранятся, эта борьба вскоре может стать бессмысленной.

Сообщение Искусство беспорядка: «больше» может быть таким же волшебным, как и «меньше» появились сначала на Идеономика – Умные о главном.