От гуманистов Ренессанса до сталкеров в Чернобыле. История руин в европейской культуре
У людей разных эпох руины вызывали печаль, романтическую тоску, размышления об историческом прошлом, желание их отреставрировать и художественное вдохновение. Как разные культурные парадигмы эстетизировали разрушения, как появилась идея реставрации и зачем наши современники посещают законсервированные аэропорты? Рассказываем о том, какие смыслы сообщались руинам в западной культуре с древних времен до наших дней.
Руины с древности до Просвещения
Руина — один из наиболее наглядных физических коррелятов таких эстетических категорий, как распадающееся и ветхое. Остовы стен, перекрытия, сломанная колонна, повисший над пустотой лестничный пролет — любые старинные или индустриальные развалины сегодня являются обязательным пунктом программы в туристических маршрутах, популярной локацией для фотографий и предметом волнения активистов, которые отвоевывают старые камни у энтропии. Однако в предыдущие эпохи отношение к руинам прошло несколько разных стадий.
Античная культура с ее верой в связный, неизменный, иерархически структурированный космос была равнодушна и к драматизму, и к обаянию разрушений. Литературовед и исследователь культуры Сергей Зенкин обращает внимание на то, что римская культура относительно спокойно отнеслась к гибели города Помпеи. Это в XIX веке Карл Брюллов в полной мере отдал дань «последнему дню Помпеи» на одноименной картине.
Идея оставить разрушенное «как есть» также не слишком характерна для премодерного сознания. Взглянув на то, какими предстают скульптуры в сегодняшних музеях — Ника Самофракийская без головы, Венера Милосская без рук, осколки на постаментах — античный зритель был бы неприятно поражен.
Древний гармонический идеал не предполагал изображения человеческого тела по частям — оно виделось таким же целостным, как и космос.
Памятники прошлого и следы ушедших цивилизаций увлекают людей только в эпоху Возрождения. В ходе раскопок, в первую очередь, на территории Италии, пробуждается интерес к древности. Забытое в Средние века земное время заявляет о себе осколками амфоры, разрушенной римской виллой, мраморной скульптурой божества. Вещественные свидетельства древних искусств стали предметом вдохновения для завороженных Античностью художников-гуманистов. Правда, если мы будем говорить о людях за пределами этого узкого круга, то на протяжении Ренессанса руинированные здания, акведуки и дороги продолжали разрушаться, камень без сожалений отправляли на новое строительство, и в целом мажорно-приподнятое настроение эпохи до самого ее маньеристски-барочного заката не предполагало медитации на бренность человеческой жизни.
Зато к раннему Новому времени интерес к отсутствующему и умаляющемуся как предмету эстетического восприятия существенно усилился, а в XVIII столетии стал общей модой. Когда в искусстве воцарились классицизм и барокко, приметы и предметы старины были оценены в полной мере. Об этом можно судить по тому, какую популярность приобретает в искусстве (особенно в пейзажном жанре каприччио) и повседневности тема руин. Новоевропейский мир зачарован разрушениями, которые приобретают символический смысл. Ветшающие руины олицетворяют природную силу, которая повергает людские строения в прах. Они становятся ареной битвы культуры и природы — тема, которая проходит через всю модерную парадигму.
В эпоху Просвещения о развалинах думают в связи с идеей прогресса: отжившие исторические и культурные формы уходят в прошлое, и воцаряются новые, непременно более совершенные. В то же время сознанию этой эпохи трудно игнорировать, что меланхолические пейзажи с разрушенными постройками часто возникают вследствие войн и природных катастроф. Мрачный и меланхоличный образ развалин как нельзя лучше отражал деистическую концепцию опустошенного мира, оставленного удалившимся от дел Богом-часовщиком. Для Вольтера разрушение Лиссабона в результате землетрясения стало поводом поспорить с поэтом Александром Поупом и философом Готфридом Лейбницем о том, действительно ли наш мир является самым лучшим из всех возможных.
Популярности руин способствовали целенаправленные раскопки в Помпеях и Геркулануме, которые открыли для ученых, а потом и для широкой публики свидетельства существования прежних цивилизаций. Древние развалины посещают, обсуждают, изображают на картинах — как, например, один из главных руинописцев неоклассицизма французский художник Юбер Робер.
«Мысли, вызываемые во мне руинами, величественны. Все уничтожается, все гибнет, все проходит. Остается один лишь мир. Длится одно лишь время».
Дени Дидро о картинах Робера, «Салон 1767 года»
В ландшафтных парках, которые обустраивала знать, появляются даже искусственные руины. Гости загородных имений имели удовольствие прогуливаться на фоне построек, которые с успехом имитировали нечто древнее и заброшенное, вызывая размышления о благородной древности и неизбежном пути всякой плоти.
Правда, ландшафтные развалины рекомендовали создавать без неприятных отсылок к завоеваниям и разграблениям, заимствуя из темы руинирования только мотивы превосходящей природной силы и неумолимого времени.
Схожий символизм можно обнаружить в натюрмортах жанра ванитас, особенно популярных в культуре барокко. На таких полотнах изображены композиции из предметов, в которых чуткий к аллегориям барочный ум распознавал отсылки к бренности всего земного: песочные часы, мыльные пузыри, черепа. Иногда для пущего эффекта вещественные символы власти, знания и богатства располагали на фоне живописных разрушенных построек, зарастающих травой и деревцами.
Эстетика разрушений в романтической живописи
Художественно-эстетическая мысль романтизма и постромантизма движется от представления о формальной красоте и об удовольствии, которое она вызывает, к переживаниям становления, существования. Это означает, в числе прочего, возрастающую внимательность к проявлениям исчезающего, ускользающего, переменчивого.
Сумрачные живописные образы выражают внутренний мир человека переходной эпохи. В этом мире то бушуют темные страсти, то царит запустение. На полотнах ключевого для немецкого романтизма пейзажиста Каспара Давида Фридриха руины — частая тема, а темные и некрупные человеческие фигуры выглядят бесприютными и затерянными на фоне зримых проявлений стихии, пространства, временности.
В живописи XIX — начала ХХ веков большую популярность приобретает жанр картины-катастрофы: «Плот „Медузы“» Теодора Жерико, «Конец мира» Джона Мартина, «Всемирный потоп» Уильяма Тернера, «Древний ужас» Льва Бакста. Для романтиков, а затем символистов разрушение реальных и фантастических цивилизаций, природные катастрофы, трагические сцены исторических потрясений (как, например, на картинах Гойи и Делакруа) приобретают всеобщий, эсхатологический масштаб.
Руины исторические, политические, философские
Реконструирование прошлого посредством руин способствовало появлению идеи архитектурной реставрации. С этого времени при участии Джона Рескина, Алоиза Ригля и других историков искусств предполагается, что вещественную историю нужно сохранять для будущих поколений как места памяти. Первопроходцем в деле реставрации и автором многих ее техник считается французский архитектор Эжен Виолле-ле-Дюк, работавший, в числе прочего, над обновлением собора Парижской Богоматери в середине XIX века. Хотя он внедрил археологическую методику в исследование старины, в свое время его методы вызвали дискуссии, поскольку предполагали определенные вольности в восстановлении: Виолле-ле-Дюк считал, что здание должно быть доведено до своего логического завершения, даже если такая завершенность не была достигнута изначально.
Руины приобретают разноплановые политические и исторические смыслы. Например, начинают символизировать линейную связь истории.
В отличие от Дени Дидро, говорившего о возвышенном переживании, которое будят руины, Георг Вильгельм Фридрих Гегель полагал, что их созерцание вызывает только бесплодное чувство неизбежности. В гегелевском видении исторического процесса мировой дух, реализующий себя в движении истории, неизбежно оставляет одни формы и переходит к другим. Поэтому Гегель считал эстетизацию разрушений бессмысленной и даже вредной, поскольку приносит «безнадежную печаль». В крайнем случае — уверенность в силе исторического процесса, отбрасывающего предыдущие «ступени».
В то же время в Европе впервые формируются политические нации, и руины играют определенную роль в процессе их самоопределения. Один из пионеров философской эстетики и также политического консерватизма Эдмунд Берк описывал руины как возвышающие душу грандиозные зрелища, сконструированные историей для укрепления сплоченности общества: взгляд на достигнутое предками наполняет душу гордостью и трепетом, указывает на общий фундамент социума.
В традиционалистской перспективе, например, в работе «Люди и руины» итальянского мыслителя Юлиуса Эволы, руины олицетворяют трагедию разрушения всеобщего трансцендентного основания.
Старое и распадающееся здесь отсылает к ушедшему величию, таит в себе призрак былого совершенства целого. Такой подход не разделяет ни прогрессистского энтузиазма, ни модернистской идеи национальной сплоченности вокруг былых достижений.
Согласно исследованию немецкой барочной драмы французского философа Вальтера Беньямина, руины — это известный материальный аналог краха метафизических систем, символ исторического процесса, но не в прогрессистском смысле, а как знак разделения и атомизации.
Хотя тема ветхого и распадающегося волновала философов и искусствоведов как минимум с Просвещения, первое самостоятельное философское исследование руины, эссе Георга Зиммеля «Руина: эстетический опыт», появилось только в 1907 году. Разрушения видятся там как результат «великой борьбы между волей духа и необходимостью природы» и создают «новую целостность», новые смыслы из напряжения между ними. Эффект от руины он сравнивает с патиной, покрывающей старую медь — тот же процесс работы самого материала над видом изделия, независимый от человека процесс эстетизации. Материя приобретает собственную способность к действию, интенцию.
Современные руины и «мрачный туризм»
Прежде разрушения неизбежно отсылали к классической древности или хотя бы к ветшающим усадьбам и вишневым садам, но в ХХ веке в сфере внимания культуры оказываются также индустриальные руины. Историческое созерцание разрушений фокусировалось на природных силах. В современности, несмотря на периодические землетрясения и ураганы, руинирование все чаще связывается с техногенными катастрофами, военными разрушениями и террористическими актами. Также нередки случаи заброшенности и последующего распада по социально-экономическим причинам — например, прекращение выработки на шахтах, отток населения из деревень или моногородов.
Исследователи новой эстетики modern decay отмечают рост интереса к «туризму разрушений», вроде посещения заброшенных рабочих поселков, законсервированных объектов (отели, аэродромы, психиатрические клиники), зоны отчуждения Чернобыля.
Сегодня многие агентства в России и других странах официально и неофициально предлагают такого рода турпоездки. Как отмечает исследователь ностальгического и dark-туризма Екатерина Бугрова, сегодня в соцсетях насчитываются миллионы публикаций с хэштегами abandoned или ruin porn — движение в фотографии, фиксирующее разрушение современной городской застройки и инфраструктуры. Если ностальгический туризм направлен на рефлексию о прошлом, dark-туризм концентрируется вокруг мест, где произошли какие-либо трагедия.
Второе явление, вероятно, говорит не только о стремлении человека осмыслить и принять ужасные события, так и об оскудении и «замыливании» стандартного туристического опыта.
Древние руины сегодня — крайне зарегулированный объект культурного наследия. Обычно они принадлежат какому-либо ведомству, которое осуществляет меры по консервации или реставрации. Проще говоря, возможности самостоятельного исследования таких мест, подчиненным музейным правилам, довольно редки. Другое дело — руины индустриальные. Неудивительно, что городские пространства ускользающего — «заброшки» — привлекают любителей теневого краеведения и становятся местами подростковых инициаций.
Индустриальные разрушения также стали важным предметом изображения для жанра постапокалипсиса, где руинированию подвергается вся современная цивилизация. Кроме множества футурологических художественных произведений о выживании после гибели цивилизации, эту тему исследуют научно-популярные фильмы «Жизнь после людей» (2008–2010) и «Земля: Жизнь без людей» (2008). Хотя они изображают постчеловеческий мир, в котором наконец восторжествовали объектно-ориентированные онтологии, фокус внимания на том, как быстро разрушаются те или иные творения человека через год, сто или десять тысяч лет, дает понять, что руины остаются ареной борьбы культуры и природы.
Руины представляют собой манифестацию ускользающего, уходящего, но одновременно концентрируют память о жизни, ее обстоятельства и смыслы. Вместе с тем, трактовки разрушений в разные периоды времени больше говорят не о самих ветшающих зданиях, а о том, как культура воспринимает собственные основания и исторический опыт.