Гутен морген

Сашка наконец-то придумал, как отомстить миру. Месть состояла из двух пунктов. Номер первый: загорание голяком на крыше одного умного учреждения, в котором он работал лаборантом. Здание стояло на оживленной улице, напротив огромного универмага, и прохожие, если желали полюбопытствовать, как красивы крыши в эти летние дни, могли бы удивиться живописной картине в стиле позднего Микеланджело - обнаженной фигуре длинноволосого юноши, страдающего от жары и одиночества. Но интереса к кровельному мастерству у граждан не было, и Сашка оставался незамеченным. В общем, это так, не очень громкая пощечина общественному мнению. Пункт номер два имел явно философский характер. Сашка нашел замечательное место второй работы – ночным санитаром в морге. Дело простое – восемь дежурств в месяц за 250 рэ. Работа – бери и наваливай. Чего или кого – уточнять не будем. Разные люди попадались. То есть даже уже и не люди. Но, как и во всяком деле, требовалась привычка. В нашем деле особая привычка нужна, - говорил Сашке его начальник, старший санитар Федотыч, выписывая трехзначный номер на пятке очередного «клиента». Федотыч так их называл – клиенты, а работу с ними – обслуживанием. Он был постоянный кадр, хоть и частенько увольняемый за пьянство. Но люди продолжали умирать, и даже после смерти приходилось некоторое время с ними возиться. Вот на это и не всякий соглашался, даже за приличную зарплату. Это дело привычки, - каждый раз поддерживал Сашку Федотыч, - все с номерами пойдем. Конечно Сашка, несмотря на его закостенелую мизантропию, первые дежурства чувствовал себя не очень. Вот она – совсем рядом – косит и косит. Так вот сидишь дома, вроде скучно, а на вокзале кажется, что все сразу решили куда-то уехать. Вот так странно проходило Сашкино лето. Днем, жарясь на раскаленной жести, приобретал здоровый цвет лица и тела, а ночью рисовал такой же цвет на лицах совсем уже в том не нуждающихся. И вроде стало дело налаживаться. Сашку перестал тяготить вид «клиентуры», и уже скапливалась сумма, позволяющая купить приличный музыкальный агрегат, порадующий тонкий слух не только Сашки, но и его ненавистных соседей, как случилась история. В среду Федотыч оставил Сашку в дежурке, сказав, мол, надо отлучиться на часок поправить организм. Сашка кивнул – дело понятное, живой еще человек, весь в проблемах. Он сидел на венском стуле, уперев острый подбородок в кулак, и смотрел на раскачивающуюся ветку старого вяза в темном окне. Свет от лампы с желтым драным абажуром, отразившейся два раза в стеклах, вылепил его молодое лицо, по-прежнему украшенное длинными свисающими волосами. Свободной рукой Сашка отколупливал верхний слой белой краски на подоконнике, собираясь о чем-нибудь поразмышлять. Но тут позвонил телефон. Сашка снял тяжелую трубку старого аппарата и уныло сказал: - Морг. Трубка что-то бодро затараторила и внезапно смолкла. - Из третьего? Сейчас заберем. Подхватив каталку, Сашка вышел. Тринадцать с половиной лет ее звали Маринка, Маришка, Маринка. И она отзывалась на это имя. Порок сердца. Сашка положил на стол сопровождающую записку и снова посмотрел на ее лицо. Какая красивая девчонка, как будто спит, - Сашка отвернулся и снова уставился в окно. Где это Федотыч бродит? Сейчас опять скажет: «О, новенький у нас». Можно подумать, у нас постоянная клиентура. Не приведи, Господи. Когда же эта самая привычка у меня будет? Вот же Федотыч привык… Вошел Федотыч. Чуть покачиваясь, подошел к каталке и уставился на труп. - Ишь какая… спящая красавица. - Ну что, в холодильник? - На вскрытие? - Угу, завтра. - Вези ее, родимую… Больше за ночь в больнице никто не умер, что бывало крайне редко. Да и слава богу, Федотыча необычайно развезло и, улегшись на потертой оттоманке, он дрых, нарушая тишину морга жизнеутверждающим храпом. Сашка читал детектив, подсознательно отмечая количество убийств, фразу, "что показало вскрытие", он прочитал три раза. Утром он перевез девочку в прозекторскую и, разбудив Федотыча, ушел спать на секретную крышу. В этот день все как-то не складывалось у Сашки. Бывают такие дурацкие неудачные дни – пустые. На дежурство в морг только через ночь. Но как-то вдруг потянуло к Федотычу, – черт знает, зачем и от чего. В общем, Сашка открыл дверь в дежурку и увидел странную картину. На столе стояла пустая бутылка из-под водки (этого Федотыч никогда себе не позволял), стул опрокинут, а из прозекторского зала слышались какие-то неясные звуки. То ли причитания, то ли всхлипывания. Сашка тихо прошел туда. На столе лежала эта Марина, все такая же, спокойное лицо, черные прямые волосы. Возле ее головы, прямо на полу сидел Федотыч и, утирая слезы и сопли, бормотал: - Что же это за жизнь, господи, черт вас всех подери… Девочка бедная… как же это так… Что же это… И снова зарыдал беспомощно словно мальчишка. Сашка осторожно подошел к нему и положил руку на плечо. Не вздрогнув, Федотыч обернулся и, бессмысленно посмотрев на Сашку, сказал: - А, наконец-то ты явился. Что, нравится? Как же ты, такой всемогущий, позволяешь, чтобы такое было? А? Мало тебе мольбы и слез людских? Сашка оторопел. Федотыч продолжал, выпучив свои красные от слез и водки глаза: - Ну, когда же, наконец, наступит царствие твое? Или сам уже черту продался? Может, ты и есть черт? Ты что думаешь, я привыкну? Ты думаешь, я тебе душу продам? На, выкуси! Я, может, последний из человеков! Вдруг он упал перед Сашкой на колени: - Господи ты наш, прости! Я тебя прошу, сделай, чтобы она снова жила, дай, прошу тебя, ей жизнь… Ей же только жить! Хоть мою возьми взамен, возьми, ежели теперь так, Господи! Уткнувшись в Сашкины сандалии, Федотыч зарыдал, и когда его сгорбленные плечи успокоились, Сашка почувствовал, что совершенно не в состоянии ни сказать что-то, ни даже сделать шаг. Евгений Донской (март 1986 г.)