КУПЕ

"КУПЕ"
Вагон подходит к станции,.
Вворачивая сверла.
И инструментик шанцевый.
Подкатывает к горлу
С.Морейно
______________________________
_______________________________
Он думал об этом каждую ночь, да и не только ночью, но днем окружающие дом звуки хотя бы не давали полностью раствориться в темно–фиолетовых спокойных мыслях о смерти. Невыносимо представлять, что он отгонит машину на автомойку, потом накупит продуктов на неделю, потом в аптеку со списком лекарств, в сберкассу — оплатить счета и узнавать насчет счетов, и все это в то время, пока она одна там, в земле.

…А потом, несколько лет спустя, в живой оранжевой темноте купе, он будет рассказывать это незнакомой улыбчивой попутчице, у которой тоже облупившийся лак на ногтях, и она, стесняясь этого, прячет руки в мягких складках просторной шерстяной накидки. Такое горе позади, а он едет навещать родственников в Ростов, и жизнь оказалась намного сильнее и смерти, и любви, и самых невыносимых страданий.

Напившись почти черным вагонным чаем, о котором уже несколько лет так сладко мечтал, он размышляет о том, что это все–таки невероятно — жизнь оказалась такой огромной, а ведь он еще не старик, и любуется на женщин, и тридцатилетние уже не кажутся ему молодыми, а у коллеги–ровесника полгода назад родился сын. Правда, жена молодая — чуть–чуть за двадцать. Хваткая и трогательная в своей хваткости брюнетка. А он все один, и знакомые утешают его, почти не фальшивя, что нынче для мужика пятьдесят — самый расцвет, он еще непременно будет счастлив. Будто в подтверждение этих мыслей он заметил, что глаза попутчицы блестят в полутьме, и кажется, он ей нравится. От этого стало нехорошо, и он вышел в коридор, нарочно скривив лицо таким образом, что эту гримасу можно принять одновременно и за легкую сердечную боль, и за раздражение от пустой болтовни. «Пусть только выйдет следом, дура», — думал он с неприятным замиранием, но и ждал этого очень, чего уж тут скрывать.

По лысой ковровой дорожке пробегали полосатые тени, и хотелось, чтоб этот поезд никогда не останавливался, и он стоял бы так один в коридоре и вечно смотрел бы на мелькающие за окнами деревья. «Вам плохо?» – спросит она и коснется его запястья прохладной мягкой рукой. Нет, так бывает только в американском утешительном кино. В европейском уже не бывает, европейцы потоньше.

Она же, самом деле радуясь, что немолодой попутчик со своими банальными поездными излияниями ушел покурить, торопливо выдернула тесный бюстгальтер из–под футболки, сунула его под подушку, и легла на прохладное и неприятно–влажное белье, вытянув гудящие от целого дня предотьездной беготни ноги. Засыпая, думала о том, что хорошо бы она ехала в купе одна, но ведь такого почти не бывает… Вечно какой–нибудь философ под полтинник будет оценивающе на нее пялиться, а ей будет неловко, хотя неловко должно быть ему. Хотя – мстительно грезилось ей в полусне – утром ему будет стыдно за свои слёзы, за долгий рассказ о покойной жене, быстро сгоревшей от слишком поздно обнаруженного рака. Он будет пить чай, нарочито равнодушно глядя в сизое окно… И у него снова будет изжога. Как тогда.

Написала dragunskaya на microproza.d3.ru / комментировать