ВАЎКА. Владимир Сцяпан

После стакана портвейна сын хозяйки заметно опьянел, мне тоже стало хорошо. Сухая плоская "Прима" потрескивала в его пальцах, сыпался табак. Сына хозяйки звали Стас. Мне семнадцатый, а ему за сорок. Он сам, когда мы познакомились, предложил, чтобы именно так я к нему обращался. Жена выгнала Стася, и он жил с матерью в Кропоткинском переулке. Юзефовна постоянно ругала сына, но он ее не слушал. В доме висели портреты хозяина–покойника и молодой хозяйки. Хозяин — в бушлате железнодорожника. Молодая Юзефовна в черном платье. В большой комнате, на радиаторе, на газете, сушилась "Прима". Я только однажды был в этой комнате, когда отдавал хозяйке деньги. Портвейн мы купили в гастрономе на улице Горького. Стас добрался до прилавка внаглую, без очереди. Он был обычный, носатый, лысоватый, сероглазый мужик, на правой руке не хватало указательного пальца, потому сигарету держал большим и средним. Стас с полчаса учил меня жизни, а потом начал вспоминать о войне. Прерывался. Курил и начинал снова.
Видно, я все же напился, так как не все запомнил.
"Здесь мы и жили... В этом доме... И евреи по соседству жили, но в сорок втором их на нашей улице уже не было. Понимаешь, не было. Удрали. Тех, которые не успели, всех в гетто. И мы могли уехать, только куда... Ты на мою матку не обижайся, что на нее обижаться... Она такая, моя Юзефовна. Всегда тебе правду скажет, что думает — то и скажет... Ты лучше сто грамм выпей, а не кури..." — Стас пытался говорить со мной по–отцовски. Он еще выпил вина.
Единственное окно в моей комнатке запотело, как в бане. На улице мартовский вечер, с плоской крыши сыпались капли. Я их услышал и увидел, когда открыл, маленькую, как книжка, форточку. Пахнуло свежим воздухом.
"Он сам прибился к нашему дому. Как он вылез–выбрался из того гетто — не знаю. Матка пустила его в дом. А он трясется и плачет. Он грибастенький такой, мокрый, весь в грязи. Под весну дело было… А что ты не пьешь? Пей тут, на том свете не дадут... Он был минский, но не из нашего района. Своих я всех знал. Мы в тот вечер помылись, и я, и сестры, ночевки* с водой еще в кухне стояли. Мама и жидка в той воде помыла. Он такой худой, ну кожа и кости. А на голове короста. Вот я запомнил. Матка испугалась, когда его голову увидела, а он сказал, что это вавка. Она его с мылом помыла, в мою одежду одела, а все его лохмотья собрала и сожгла в печке... На голову ему платок завязала. Три дня он у нас жил. Тихий. Его Мишей звали. Он ел, спал и в окно смотрел. Потом отец вернулся с железной дороги. Увидел жидёнка и сказал, что всех нас через него убьют. Утром отец на работу пошел, а матка Мишу одела, на ботинки его дырявые посмотрела и дала ему мои старые галоши, бумаги засунула, чтобы они не сваливались... Он идти не хотел, а она ему стала говорить, что там его мамка кричит и плачет, бегает и ищет своего сыночка, ждет... Он и успокоился. Матка взяла его за руку и повела на Немигу**. Он пошел, не плакал. Сестры спали, а мне он сказал "до свидания!" Когда матка вернулась, то приказала, чтобы я о Мише никому не рассказывал. А я вот тебе рассказал… Ну, сейчас уже можно. Допивай! Лучше сто грамм выпить, чем курить".
На той квартире я прожил месяц и девять дней. Деньги Юзефовна брала вперед. Когда я уходил в общежитие, то остаток она мне вернула.
Перевел с беларуского Владимир Рабинович
* В то время не принято было на ночь глядя выливать воду, в которой купали детей. Отсюда — ночевки, корыто для купания.
** Немига — улица (район) в Минске, где во время войны было гетто.

Написал Фельдмаршал rabina1950 на microproza.d3.ru / комментировать