Чара. Рассказ Алексея Варламова

Для осеннего номера «Сноба» Алексей Варламов написал рассказ про бедного филолога, который пишет повесть о сыне, выигрывает премию размером с целое состояние, получает деньги от загадочного олигарха на ночном мосту и прячет их в банке из-под огурцов.

1.

В начале девяностых Павлик Колдаев окончил с красным дипломом университет и остался преподавать на кафедре. Платили ему совсем не много, а у Колдаева был маленький ребенок и жена не работала, потому что сын родился недоношенным и требовал специального ухода. 

— Пока дитя маленькое, массаж надо делать, после года поздно будет. 

Так объяснил молодым родителям похожий на Пьера Безухова частный врач-педиатр из Филатовской больницы. В качестве гонорара Павлик предложилколлекционный японский виски, бог знает сколько лет пролежавший у них дома.Безухов повертел бутылку и попросил, чтобы ему заплатили за консультациюденьгами и лучше в СКВ. 

— В чем?

— В свободно конвертируемой валюте, — доктор вздохнул и положил виски в ящик стола. 

В детской поликлинике ребенка поставили в очередь на массаж и велели ждать месяца три или четыре, но Павлик не хотел упускать время и нашел частную массажистку Тамару. Вернее, это была массажистка из той же поликлиники, только приходила она к ним частным образом. Колдаев брал дополнительные уроки, занимался с капризной кореянкой, которая жила на Смоленской и была недовольна тем, что в русском языке сложная система падежей, давал уроки испанского семье, собиравшейся уезжать на постоянное место жительства в Аргентину, ездил к шестиклас­снику Олегу на проспект Вернадского и учил его, как писать сочинение по литературе, однако денег все равно не хватало. 

Они ничего не откладывали, в отпуск не ездили и все лето сидели на подмосковной даче, где Павлик вскопал все, что можно было вскопать, и засадил картошкой. Еще у них были грядки с овощами, парник, плодовые деревья, кусты смородины, крыжовника и малины, и со всего этого они собирали семейный оброк. Солили, мариновали, консервировали, варили варенье и закатывали банки с компотом. Заготовками занималась жена. Она не корила Павлика за то, что он мало зарабатывает, но когда Колдаев думал о том, как убого они живут, ему становилось стыдно. 

В конце лета Павлик попросил своего зятя Игоря Дубова перевезти банки в город. Консервов оказалось так много, что они не поместились в багажнике просевшего под тяжестью урожая старенького спортивного БМВ с треснувшим стеклом, и часть пришлось поставить в салон. 

— Ничего, зато будет что зимой есть, — объяснил Павлик недовольному родственнику. — Возьми себе, что нравится, в счет оплаты. Эскавэ у меня все равно нету.

— Ого, какие ты слова, оказывается, знаешь! — машина взревела, рванула с места, и Дубов стал объяснять Павлику, что давно пора бросать дурацкий университет и уроки, за которые платят гроши, да еще унижают и могут в последний момент отменить и не заплатить. 

— Стыдно взрослому здоровому мужику так жить. Делом займись! Да неважно каким! — рассердился он. — Любым, где можно делать деньги. Я, знаешь, шурин, тоже физтех окончил и в аспирантуру поступил, а потом все похерил и открыл свой «Колибри». И ничего унизительного в том, чтобы продавать людям продукты и вещи, не вижу. 

— Если я начну заниматься бизнесом, мы потеряем и то, что у нас есть, — вздохнул Павлик и стал размышлять о превратностях судьбы своей и общей. Он был счастлив несколько лет назад, когда наступила свобода, однако скоро почувствовал, что ничего кроме опрятной бедности она ему не принесла, и в душе выросла обида на всех сытых, разбогатевших, наживающихся на чужом горе людей. 

— Нашему поколению невероятно повезло, — рассуждал зять, перестраиваясь с одной полосы на другую. Он делал это ловко и непринужденно, и пожалуй, то было единственное, чему Павлик завидовал. Сам он хотел бы научиться водить машину, но еще в военкомате, когда они проходили медкомиссию для призывников, выяснилось, что он дальтоник, и по той же причине Колдаев не смог поступить на геологический факультет, о котором мечтал. 

— За месяц можно сколотить целое состояние, и больше такое не повторится. Шанс, который выпадает раз в столетие. Смотри, ты вот от тестя квартиру, дачу, машину получил, на которой не ездишь. А сам что сыну оставишь? Да ты совсем не слушаешь меня! 

— Почему? Слушаю. 

— А если слушаешь и ничего не хочешь или не можешь, так иди мыть машины, там и то больше платят!

К счастью, дача находилась не очень далеко от города. Они остановились возле гаража, где стояла проржавевшая бесполезная «пятерка», а внизу был оборудован погреб. В холодное время года Колдаев приносил из погреба дары и труды их лета и твердил про себя слова Скарлетт О’Хары из «Унесенных ветром»: никогда моя семья не будет голодать. 

Так они и жили, а еще втайне ото всех Павлик писал рассказ о том, как родился их сын, сколько они с женой натерпелись от больниц, врачей, ложных диагнозов и мрачных перспектив, сколько выстрадали и выплакали и как были счастливы, когда страшное осталось позади. Постепенно рассказ расширялся и превращался в повесть. Павлик и сам не знал, для кого и для чего он ее пишет, но так ему становилось легче. А кроме того, это был способ выразить благодарность судьбе, которая их сильно помучила, бросая от отчаяния к надежде и обратно, зато какой чудесный и сообразительный рос теперь мальчик, точно два месяца, которые дитя провело не в утробе матери, а в холодном и резком мире, развили его ум и сердце. Павлик сидел возле манежа, где ползал сын, тюкал на машинке печальную историю с благополучным концом и думал о том, что большего счастья в жизни уже не будет. 

Он писал долго, исправлял, вычеркивал, добавлял и снова вычеркивал. Жене говорил, что пишет диссертацию, но иногда спрашивал ее про беременность и роды.

— Зачем тебе? — она не любила вспоминать то время. 

Он что-то бормотал в ответ и, выведав нужные ему подробности, шел писать. Потом дал рукописи немного полежать, потом снова прочитал, еще раз почеркал, поломал голову над названием и спрятал подальше от глаз. Может, когда-нибудь сын прочитает – вот и все, что он ему оставит. Однако теперь, после дурацкого разговора с зятем, вдруг подумал: а что если попробовать рукопись продать? Сказал же поэт: пишу для себя, печатаюсь для денег. 

2.

Редакция, куда отправился наш герой, находилась в самом центре Москвы, в старом здании, с другой стороны кинотеатра «Россия». На двери висел домофон, и Павлик испугался, что его не пропустят. Он не умел разговаривать с домофоном и не знал, как представиться, но на его счастье дверь открылась и из редакции вышел неприметный худощавый парень. Бросил на Павлика взгляд, как бы пытаясь его вспомнить и поздороваться осмысленно, но не узнал и просто кивнул, благословляя неофита. А Павлик поднялся по лесенке на второй этаж и оказался в комнате, где за столом, заваленным рукописями, сидела, наклонив голову, женщина с яркими седыми волосами. 

— Вы с кем-то договаривались или у вас самотек?

— Простите? 

Она подняла голову, прищурилась и взяла у него рукопись.

— На машинке печатали? — лицо у женщины было красивое и надменное. — А почему решили отдать в Журнал? Есть же специальные издания для начинающих авторов. А у нас мастера в очереди годами стоят. Может, лучше сразу заберете?

— Мне спешить некуда. 

— Ваше дело. В течение полугода редакция рассмотрит рукопись и даст ответ. 

Это было утром. А вечером женщина позвонила Павлику и сказала, что его повесть будет напечатана в ближайшем номере. 

— Но откуда вы знаете, что чувствует женщина, когда носит и рожает? Это точно вы написали? Что вы сказали, извините? Гонорар? Послушайте, юноша, — голос в телефоне изменился, завибрировал и набрал высоту, — напечататься в Журнале само по себе награда. Есть тысячи писателей, которые о таком и мечтать не смеют. А тут с порога, никому не известный автор… 

Павлик хотел сказать, что в таком случае забирает рукопись, однако что-то остановило его. Неуступчивость он проявил лишь тогда, когда его текст попытались отредактировать и сократить. 

За рецензиями на повесть следила жена. Она отругала Павлика за то, что он ничего ей не сказал, и сама о прочитанном никак не отозвалась, зато с удовольствием читала вслух статьи из литературных газет. Критик П. написал о том, что повесть Павла Колдаева — это самый честный взгляд на современную жизнь сквозь грязное окно детской больницы и ее должны прочитать все высшие чиновники в стране, включая президента. Критик А. был возмущен тем, сколько усталости у молодого автора в эпоху, которая дает людям такие небывалые возможности. Критик Н. писал о том, что ребенок в колдаевской повести олицетворяет рождающуюся в муках Россию и внушает оптимизм. Павлик слушал с изумлением и недоверием. А потом попросил жену, чтобы никаких рецензий она ему больше не читала. 

Настала зима, и была она какая-то особенно сиротская, тяжелая, и ропот его на жизнь лишь усиливался. Теперь он ничего не писал и ощущал в душе пустоту. Больше всего страдали пальцы, которым хотелось прикасаться к клавишам юго­славской машинки — легкой, послушной, с которой не сравнится никакой компь­ютер, хотелось, чтобы стремительно летала каретка и выскакивали листы, которые он будет жадно пробегать глазами, править и вечером казаться себе гением, чтобы наутро посмотреть на все трезвыми глазами, разочароваться и взяться за работу сызнова. И вот ничего этого больше не было. 

— А ты напиши что-нибудь еще, — посоветовала жена — ей нравилось, что муж у нее теперь писатель.

— Я не знаю, о чем писать. Выдумывать не умею, а кроме рождения Алешки ничего интересного в моей жизни не было.

— Почему это не было? — обиделась женщина. — А как мы с тобой познакомились, как по Москве бродили и митинговали. Как ночью к Белому дому ходили. Как ты ко мне первый раз на дачу приехал, а потом мы на байде по Истре сплавлялись и перевернулись. 

— Это слишком интимное. Пойду к Гуле. 

Зимой у него было еще одно развлечение. Павлик ходил с рюкзаком на Тушинский рынок и покупал у узбечки Гульнары капусту для квашения. Никаких рецептов он не знал, но капуста получалась славная. Он брал сразу несколько кочанов, шинковал их, квасил в большом ведре, а потом раскладывал по банкам и относил в гараж, где капуста стояла рядом с помидорами и огурцами. Павлику нравились закрома его маленькой родины, этот личный, отсвечивающий при слабом свете фонарика стеклянными боками продовольственный капитал, и он часто сидел здесь, ничего не делая, и вспоминал лето. Погреб был построен глубоко, на совесть, и банки хранились в нем как слитки золота. «Вот, — философствовал Павлик, — все войны закончились, а бомбоубежище осталось». 

— Ты где так долго? Тебе обзвонились тут, — жена протянула трубку телефона. 

— Павел Михайлович, «Настоящая газета». Вы не могли бы к нам сейчас подъехать?

— Зачем?

— Приезжайте, вам все расскажут.

— Я занят. 

— Приезжайте завтра.

— И завтра занят тоже. 

Была оттепель, снег чистили плохо, его обдавали брызги машин, и казалось, люди в машинах презирают тех, у кого машин нет. Колдаев добрался до Мясницкой по давно пробитому трамвайному талону, больше всего на свете опасаясь контролеров. В редакции его завели в небольшую комнату и вручили протокол заседания жюри новой литературной премии, которую только что учредила газета за лучшее произведение года. Таковым была признана его повесть и назван размер премии: двенадцать тысяч пятьсот один доллар. И в скобках цифрами: 12 501. А дальше значок — перечеркнутая двумя линиями буква S.

Павлику стало душно.

— А почему пятьсот один? — спросил он у главного редактора. 

— На доллар больше «Букера».

— Кого?

— Британской премии в области русской литературы, — глаза у начальника блестели и переливались от счастья: ему нравилось, что Колдаев новичок и можно будет утереть всей литературной тусовке нос. — После распада СССР она стала главной, и наш владелец решил, что это неправильно. Деньги для премии должны быть российские, хоть и доллары. 

— И я их получу?

— А вот этого я вам сказать не могу, но банкет обещаю, — засмеялся главный редактор, и Павлика повели на улицу фотографироваться. 

3.

Вручение премии состоялось в клубе миллионеров на Большой Коммунистической улице в день рождения Сталина. Однако для Колдаева церемония прошла как во сне, и на банкет в свою честь он не попал. Сначала были утомительные речи, незнакомые лица, потом вызвали его – неуклюжего, одетого в костюм, который был ему мал, и председатель жюри вручил лауреату тот самый доллар, благодаря которому премия стала самой крупной в стране. Павлик взял зеленоватую купюру с пирамидой и масонским оком и, озираясь, подошел к микрофону.

Он не знал, что говорить. Растерянно смотрел, потом сказал, что благодарит жену и сына и что премия принадлежит им, потому что написать – дело нехитрое, и совсем другое – пережить то, что пережили они. Павлику похлопали за краткость и ринулись к столам, а молодого автора окружили журналисты. 

— Что вы почувствовали, когда узнали о присуждении премии?

— Почему вы носите бороду? 

— Вы православный? 

— Почему вы отдали свою повесть в Журнал? 

— Вы либерал или патриот? 

— В каком писательском союзе вы состоите? 

— Ваши литературные кумиры? 

— Ваше писательское кредо?

— Как вы относитесь к Солженицыну?

— Что вы сделаете с премией?

Он невразумительно отвечал, отбивался, кому-то возражал и спорил, и когда, опустошенного, его наконец отпустили, на столах было так же пусто. Павлика с женой усадили в редакционную машину и отправили домой, чтобы их случайно не вы­следили в тушинских дворах и не отняли деньги. Только вот денег как раз и не было. Вместо них Колдаев мог сколько душе угодно любоваться своим первым в жизни долларом, а вместе с ним конвертом с логотипом «Настоящей газеты» и вложенным в него листочком, где было написано: по поводу получения остальной части премии позвоните по телефону такому-то.

И Павлик стал звонить. Позвоните завтра, позвоните послезавтра, через три дня, после Нового года… Сначала говорили вежливо, потом стали грубить:

— Молодой человек, поимейте совесть, про вас в газетах написали, по телевизору показали, неужели нельзя подождать?

А потом просто перестали брать трубку. Или он перестал звонить. 

Месяц спустя зашел Дубов и стал ругать Павлика, что тот сидит сложа руки. 

— Тобою попользовались, а ты молчишь! Или деньги твои кто-то крутит. Капитал работать должен, а не лежать. Требовать надо, настаивать, а если тебя и дальше будут дурить, сделай заявление для прессы. Скандал никому не нужен.

«А может, они, наоборот, скандала и добиваются?» 

В повседневной жизни Павлика почти ничего не изменилось. Первое время он боялся, что на работе или, того хуже, ученики узнают про премию, но в новые времена все были настолько заняты собой, что до других никому не было дела. Однако странным образом Колдаев не чувствовал себя больше униженным, когда ездил по частным урокам. Спокойно проводил занятия, спокойно брал деньги в конвертах или без и тратил, ничего не боясь и не держа ни на кого зла. 

Как-то вечером, когда жена купала в ванной ребенка, зазвонил телефон, и жесткий, требовательный голос велел Павлику подойти на улицу Свободы к Восточному мосту.

— А вы зво…

— Из машины.

На улице было темно и холодно. Вокруг царили проклятые девяностые. Из машины в те времена позвонить было невозможно. Павлик взял пустое ведро и двинулся в сторону перекрестка. Мело, и не было вокруг ни души, только редкие автомобили и заблудившиеся трамваи переезжали через мост над каналом. Он стоял с ведром, заметенный снегом, и думал о том, что все это очередной розыгрыш, насмешка, обман, как вдруг его ослепила и резко затормозила огромная черная иномарка. Из теплого уютного пространства выскочил невзрачный человечек в костюме и сунул Павлику в руки подарочную сумочку — похожую на ту, в которую он сам некогда положил японский виски для доктора Безухова. 

Ни фамилии, ни паспорта человечек не спросил, ни в какой ведомости не попросил расписаться. Просто дал сумочку, однако Павлик успел поймать взгляд черных глаз — пронзительный, резкий, полный какой-то нездешней горечи, и Колдаеву показалось, что он как рентгеном просветил всего его с дурацкими жалобами и обидами на свою, в сущности, прекрасную жизнь. И только много лет спустя, когда олигарха найдут мертвым в ванной в лондонском особняке и никто не узнает, что это было — суицид, убийство или несчастный случай, только тогда Павлик поймет, кем был человек, повстречавшийся ему ночью на мосту. 

Автомобиль умчался в сторону Шереметьева, а он положил пакет в ведро и пошел, не оборачиваясь, к дому. Неизвестная машина осветила пешехода фарами. Павлик открыл гараж и заперся изнутри. Потом спустился в погреб, где был фонарь, работавший от щитка. Посветил в ведро и достал пачку денег. Он еще опасался, что это окажется «кукла», но нет, настоящие сотенные бумажки были перевязаны ленточкой Объединенного банка, принадлежавшего, как и газета, тому человеку, которого Павлик только что увидел. 

Бедняк смотрел на деньги и думал о том, что теперь его жизнь переменится. Он получал в месяц со всеми своими подработками, если перевести в СКВ, в лучшем случае сто — сто двадцать долларов. Значит, хватит на десять лет. На целых десять лет! Он сможет оставить надоевшую работу, не бегать по частным урокам и не зависеть от прихоти богатых клиентов, а может быть, действительно начнет писать новый роман, и его истосковавшаяся рука прикоснется к клавишам машинки. Однако почему-то теперь эта же рука не решалась нарушить целостность пачки, как если бы деньги действительно принадлежали не ему. Павлик положил доллары в пустую трехлитровую банку, плотно закрыл крышкой и задвинул с солеными огурцами сорта «зозуля».

— Ты куда так поздно ходил? — жена с сыном на руках посмотрела на него с тревогой.

— За огурцами. 

— Кстати будут. Там к тебе гость пришел.

На кухне за столом сидел зять Дубов с бутылкой японского виски.

— Огурцы к виски не очень закуска, — поморщился он. — Поздравь меня, душа моя! Отпустил я свою птичку на волю.

— Магазин? 

— Продал с потрохами. Вот только бутылка и осталась. Год назад приходил врач один. Сказал, ему какой-то чудак вместо денег дал. А знаешь, сколько такая стоит? Половину твоей премии, — он захохотал и разлил виски по стаканам. — Не половину, ладно, но все равно много. Надоело мне! То братки, то ночью шваль какая-то за водкой стучится, то девки-продавщицы пристают, прибавь да прибавь им зарплату. Да и не в этом дело. Я на тебя смотрю и думаю: вот кто молодец! Правильно устроил жизнь, вдолгую. Я, как и ты, хочу. 

— А на что жить станешь?

— Об этом не печалься, — зять плеснул еще виски. — Мне моих денег на всю жизнь хватит. Раньше я на них работал, теперь пусть они на меня. Как зачетка у отличника. В «Чаре» мои капиталы теперь. Эмэмэм — это пошло, для плебса, а тут солидный банк для творческой интеллигенции. Там у них клиенты Ахмадулина, Искандер, Карпов шахматист, Пугачева. 

Павлик вспомнил, как Пугачева выступала по телевизору перед Новым годом вместо Ельцина и так искренне, так хорошо говорила, что всем сейчас трудно, все растеряны, сбиты с толку, но это время надо перетерпеть и остаться людьми. 

— А «Чара» — в честь реки? 

— В честь кого не знаю, но процент дают хороший. 

— И камень есть такой — чароит, — Павлик хлебнул самурайский самогон, ничего особенного в нем не было. — Я всегда мечтал камнями заниматься. 

Потом вспомнил олигарха и подумал: хорошо, что погреб в гараже глубокий. Если что, никакая бомба не достанет.