Режиссер Егор Перегудов: «Пушкин — это генетический код, который всех нас держит и соединяет»

На излете зимы в Театре имени Маяковского выпустили пушкинского «Евгения Онегина» в постановке худрука театра Егора Перегудова. Режиссер рассказал «Культуре», как родился спектакль, в котором, как у Пушкина, сошлись «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень».

— Егор Михайлович, мы со школьной скамьи знаем: Пушкин — наше все, а «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни. Понятно, что подступиться к такой глыбе непросто. Что было самым сложным для вас?

— Сложность была в том, что для каждого человека, выросшего в русской культуре, история, рассказанная Пушкиным в романе «Евгений Онегин», — очень личная. Поэтому столько написано об этом романе, столько комментариев, трактовок, мыслей.

Полгода я просто читал, не только об «Онегине», но и о Пушкине, пока не понял, что прочитать все, написанное вокруг и по поводу, просто невозможно. Мне нужно рассказать свою собственную историю, и тогда я просто сел с текстом, взял ранние редакции, взял черновики и стал сочинять композицию.

Долго не мог понять, как быть с фигурой автора, Пушкиным, который стоит за всем происходящим в романе. Я долго мучился, потому что понимал, что я не буду выводить на сцену самого Пушкина. А потом прочитал у Лотмана, как все-все-все современники поэта хотели видеть себя или сестрами Лариными, или Ленским, в общем, все искали себя в «Онегине». А Кюхельбекер написал, и мне это очень понравилось, что Татьяна — это сам Пушкин.

И вот это мне открыло глаза на многие вещи, я понял, что просто нужно придумать так, чтобы Пушкин был в каждом персонаже основной четверки романа. Так в спектакле родился монолог Ленского: «Быть может, в Лете не потонет/ Строфа, слагаемая мной». Это ведь слова самого Пушкина, а не Ленского. Но Ленский поэт — и, может быть, предчувствует свою гибель, как предчувствовал ее Пушкин.

— И так же вспыльчив, так же легко вызывает на дуэль, как Пушкин.

— Да-да, это тот случай, когда личность автора растворяется в персонажах. Есть два писателя, Пушкин и Гоголь, которые так делали. Толстой всегда немножко сверху. Достоевский — неприметный рассказчик, его как бы нет, он словно газетная хроника. А вот Пушкин и Гоголь — это два автора, которые всегда присутствуют в комнате, когда ты их читаешь. И, собственно, у нас эпиграф к спектаклю из пушкинского «Андре Шенье», где он пишет: «Я скоро весь умру. Но, тень мою любя, Храните рукопись, о други, для себя!» И дальше обещает, что, когда друзья будут читать его стихи, он тихонечко войдет и сядет рядом. И вот эта простая и трогательная мысль дала ход всей композиции.

Потом родился персонаж дяди «самых честных правил», который, в общем-то, умер практически до начала романа, и поэтому он может быть таким джокером, произносить любой авторский текст.

— Дяде все зрители очень радуются, потому что начало «Онегина» большинство помнит наизусть.

— И это тоже нельзя не учитывать, мы с этим работаем в спектакле. И когда зрительный зал на это откликается, это счастье для меня и для всех, по-моему. Потому что это такой генетический код, который нас всех держит и соединяет. И когда весь зал начинает декламировать: «гусей крикливых караван тянулся к югу», это как бы соединение с культурным кодом, очень важное для меня в случае с Пушкиным.

— Трудно было найти актеров на главные роли?

— Искать было довольно трудно и долго — я не до конца понимал, как это должно быть. Мне казалось, Онегина должна играть какая-то приглашенная звезда, взрослый артист. А потом я понял, что надо рисковать и надо выводить на сцену новое поколение.

Мне в этом помог опыт Театра Маяковского: когда Охлопков прочитал «Иркутскую историю», свеженаписанную для Театра Вахтангова, он сказал: «Я буду ее делать». В Театре Вахтангова ее играли звезды, мэтры, мастера, а он взял и вывел на сцену молодое поколение — Лазарева, Немоляеву, в общем, сделал такой рисковый шаг. Взрослые артисты ему говорили: «Зачем?» И он сказал: «Пока у вас сумасшедший главный режиссер, будут сумасшедшие идеи». Охлопков выиграл этот спектакль, и на сцену вышло новое поколение.

У нас в главных ролях совсем молодые актеры, недавние выпускники Щукинского училища и школы-студии МХАТ. Замечательный Мамука Патарава, который играет Онегина, всего полтора сезона в театре, Татьяну я нашел среди выпускниц прошлого года. Весной мы проводили просмотры, и вот нашлась Варя Бочкова, замечательная, ни на кого не похожая. Таких героев могут принимать или не принимать. Но это всегда риск спектакля или фильма по великому произведению — у каждого в голове своя Татьяна, свой Онегин и свой Ленский. У нас они вот такие.

Мне грустно, что когда-то в нашей стране были молодые звезды театра, а сейчас это понятие ушло. Звезду сериалов или кино зовут в театр, а вот чтобы человек стал звездой в театре, а потом пошел сниматься, бывает редко. Молодые снимающиеся актеры очень неохотно идут в театр: большой риск, много времени и сил, и все это за меньшие деньги. Им это невыгодно.

Я хотел бы брать в театр молодых и выращивать из них своих звезд.

— У Мамуки Патаравы есть шанс, потому что за полтора года он замечательно сыграл три совершенно разных роли — в «Палате номер 6», «Другой сказке» и вот теперь в «Онегине».

— Не знаю, что сейчас ему дальше предлагать после всего этого (смеется). Но он человек до работы жадный, знаю, что через неделю придет и скажет: «Егор Михайлович, что дальше?»

— Перед началом работы с актерами вы возили всю команду в Михайловское. Поездка добавила что-то в спектакль?

— Там были важные вещи, которые нам очень помогли. Первую читку мы провели в баньке в Тригорском, где, собственно, и стоит дом Лариных, где происходит большая часть действия. Конечно, она была здесь поставлена не в пушкинские времена, а много позже. Но на этом месте стояла та самая баня, из которой Пушкин с Языковым прыгали голые в речку. То есть ощущение подлинности возникает, несмотря на то что подлинных вещей в усадьбе не так и много. Но есть то, что не изменилось с пушкинских времен — низкое северное небо, облака, ландшафт, воспетый Пушкиным в романе. И все это вошло в спектакль опять же на уровне ощущений. Мы с нашим главным художником Владимиром Арефьевым недавно смеялись, что у нас на сцене, как в «Онегине», сошлись «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень».

Ощущение природы, естественности в «Онегине» очень важно для меня. Потому что и способ существования артистов в спектакле с этим связан. Когда Варя выходит в финале, по сцене течет талая вода, а у нее ручьем текут слезы — и не потому, что ей это поставлено режиссером, а потому, что она так чувствует, потому что «счастье было так возможно», и она плачет, и мы плачем. Почему Татьяна и Онегин, действительно, не встретились в нужное время и в нужном внутреннем состоянии?

— В финальной сцене вы соединили два письма, два признания в любви. То есть письмо Татьяны возникает лишь в конце спектакля.

— Потому что письмо Татьяны — это, по сути дела, главный текст русской литературы. Я не знаю, что еще можно поставить рядом с ним. Может быть, «небо над Аустерлицем», может быть, что-то из «Мастера и Маргариты», какой-то фрагмент. То есть ты не можешь просто взять и прочитать со сцены письмо Татьяны. Поэтому у нас оно все время возникает — но его как будто нет.

И когда мы перенесли его в финал, когда его стали читать уже повзрослевшие герои в диалоге, пытаясь вернуть «ту самую Татьяну», которая написала это письмо, когда мы стали это пробовать, вдруг этот всем известный текст стал очень драматичным, он стал работать так, как, наверное, работал в то время, когда он был написан, когда не было всех этих исследований пушкинистов, когда его не нужно было учить в школе всем, чтобы сдать экзамен. Вернуться к первозданности текста — это самое интересное.

— Очевидно, что ваш спектакль рассчитан на молодую аудиторию, с которой вы очень терпеливо работаете. Программка к спектаклю — это не просто «актеры и роли», а небольшое исследование пушкинской эпохи. Есть даже список книг, которые Пушкин размещает на книжной полке Евгения Онегина, на него можно выйти через qr-код. Кто ваш зритель, каким вы его видите?

— Вы понимаете, он рождается, наш зритель. Это так странно, потому что в работе художественного руководителя много сложностей и разочарований, и много ежедневной рутины, но когда ты занимаешься, так сказать, визионерством, и потом вдруг видишь, что оно начинает реализовываться…

К нам на «Онегина» приходят люди с детьми четырнадцати-пятнадцати лет, которые сейчас читают «Онегина» в школе, и эти дети начинают влюбляться в театр. Одна девочка, дочь моих знакомых, сказала: «Боже мой, я именно так себе это и представляла. Они такие, как я думала».

У меня старшему сыну как раз четырнадцать, и мы с ним разбирали тесты по «Евгению Онегину» для девятого класса. Там такие вопросы — застрелиться можно, никакого отношения ни к чему они не имеют. «В каком звании был отец Лариных?» Допустим, я могу ответить, потому что знаю роман наизусть, но какая разница, был он бригадир, майор или капитан? А в театре четырнадцатилетний человек вдруг видит, что перед ним не загадки из учебника литературы, а живые люди. Он вдруг понимает, что театр — это место откровения, и не важно, придет ли он к нам на какой-то другой спектакль, допустим, на «Багдадского вора», из которого он еще не вырос, или пойдет на «Канта» или «Таланты и поклонники», — главное, что человек открывает в себе жажду познания мира через театр, литературу, искусство. Я сам в свое время получил эти прививки театром и хорошо помню ощущения, которые во многом определили меня как личность. Совсем не обязательно всем профессионально заниматься театром, становиться актерами и режиссерами, но важно знать, что театр — это часть твоей жизни, которая может тебя поменять.

Фотографии: предоставлены пресс-службой Театра им. Вл. Маяковского, (на анонсе) Сергей Петров/предоставлены пресс-службой Театра им. Вл. Маяковского.