Александр Дашевский: «Куратор — это художник, который преодолел свой внутренний эгоизм»

Петербуржец Александр Дашевский — один из самых востребованных в России кураторов и художников. Свидетельства тому — недавние проекты: в прошлом году в Московском музее современного искусства прошла его персональная выставка Die Schere im Kopf (Ножницы в голове), а в середине сентября в Центре современного искусства AZ/ART начала работу экспозиция «Третье ухо», где Дашевский выступил уже куратором. В его проектах интеллектуальная игра сочетается с панковской лихостью, и этот микс сильно отличает его от многих коллег по художественной сцене, относящихся к себе слишком серьезно, даже с пиететом. «Культуромания» пообщалась с Александром Дашевским на открытии выставки в ЦСИ AZ/ART. 

— В своих проектах вы выступаете то как художник, то как куратор. Как уживаются эти две совершенно разные ипостаси? 

— На самом деле, это одно и то же. Куратор — это художник, который преодолел свой внутренний эгоизм и эгоцентризм. У меня пока до конца не получается, но я активно симулирую. 

— В какой области попробовали себя раньше? 

— В качестве художника еще в 1996 году. А первый свой кураторский проект сделал, кажется, в 2007-м. Это была довольно странная выставка в коллаборации с Музеем железных дорог в Петербурге. Тогда он находился за Варшавским вокзалом, под открытым небом, куда перетащили паровозы со станции «Паровозный музей». Мой интерес к технике случайно совпал со 150-летием Российских железных дорог, и это сильно помогло проекту. 

— Расскажите о вашем необычном проекте «НеНеМу» — Негосударственном Нерусском Музее: институции, открытой всем художникам. Сколько лет она существует? 

— Пять лет. Мы делаем ее вместе с художником Рубеном Монаховым. Рубен и раньше устраивал разные социально ориентированные события на базе своей мастерской. Это крошечное пространство — 26 квадратных метров, однако локация отличная — на улице Белинского в Петербурге: рядом Литейный, Фонтанка, цирк, все на одном пятачке, в радиусе минуты ходьбы. Однажды Рубен решил, что на этом пути ему нужны союзники, и, памятуя о моем немалом кураторском опыте, предложил что-нибудь организовать. Я представил его мастерскую и подумал, что из топора кашу не сваришь. Но по здравом размышлении решил: почему бы не создать совсем маленькую институцию. И чем больше я думал на эту тему, тем отчетливее понимал, что может получиться интересная ролевая модель: когда два человека кооперируются и за свой счет регулярно проводят выставки. С одной стороны, у нас был большой опыт, с другой — возможность отщеплять от своего бюджета скромные суммы: на выставку мы тратили 8000 рублей. Нам не нужно было монетизировать себя как монтажников, грузчиков, кураторов, создателей текстов и смотрителей. Требовались деньги только на welcome drink и на строительные материалы. Сейчас одна выставка обходится в 40 тысяч рублей. 

— Концепция проекта не изменилась? 

— За пять лет мы обросли союзниками и попечителями: круг людей, относящихся к нам благосклонно, постепенно расширялся. Но в большинстве случаев мы по-прежнему остаемся на полном самообеспечении, поскольку нам не нужно печатать на алюминии мраморные колонны, переделывать свет, делать ремонт. Мы открылись в 2019 году, вскоре случился ковид, но оказалось, что институция подобного рода практически непотопляема, пока два человека готовы ею заниматься и преодолевать систематическое безденежье и лень. В определенные моменты мы почти кожей чувствовали, насколько важно для художественной среды то, что мы делаем. Проект «НеНеМу», в первую очередь, предназначен для художников: как своеобразный кабинет терапии, где не нужно вытаскивать свое портфолио и доказывать, что твое творчество действительно имеет ценность. 

— То есть можно избежать унижений? 

— Да. В «НеНеМу» ты оказываешься в кругу друзей, где все легко, не нужно отстаивать свои права и пытаться заслужить право на уважение или отбиваться от обесценивающих твою деятельность комментариев. К сожалению, с каждым полугодием у меня остается все меньше времени на «НеНеМу», и я начинаю рыскать глазами в поисках преемника. С удовольствием поделился бы с кем-нибудь обязанностями, а то институция простаивает уже два месяца. Нельзя все-таки лопатить по четыре выставки в месяц. Когда открытие каждую неделю — уже и печень не выдерживает, и психика, да и любовь к художникам может надломиться. В целом, мы работали и с другими кураторами: мне совершенно не нужна институция моего имени. 

— Как находите новых авторов? 

— Я их не то, чтобы нахожу — не знаю уже, куда от них спрятаться. На самом деле, количество молодых художников несколько шокирует. Среди этого разнообразия примерно два автора из ста заслуживают жизни в искусстве. Вообще с учетом количества денег, которое сейчас в стране, художником стать технически куда легче, чем раньше. 

— По сравнению с тем временем, когда вы сами начинали? 

— Тогда просто ничего не было — буквально полторы галереи, например, «Борей». И то: не существовало ни одной коммерческой галереи в современном понимании. 

— Вы наверняка общались с «Митьками»? Все-таки в Петербурге довольно тесный художественный мир. 

— Мои первые две персональные выставки прошли в арт-центре «Митьки-ВХУТЕМАС». Но вообще мы представители разных поколений. Да и сами «Митьки» распались довольно давно. Есть какое-то количество престарелых «Митьков», продолжающих гонять этот бесконечный бренд: как если бы «На последнем дыхании» превратился в сериал, который снял бы какой-нибудь одышливый, неудачливый русский режиссер, не имеющий отношения ни к Годару, ни к кино. Так же и с «Митьками»: мне кажется, все закончилось в районе 2001 года — собственно, когда ушел Флоренский. 

— В последнее время у вас много проектов — недавняя персональная выставка в Московском музее современного искусства, сотрудничество с Музеем AZ, кураторство на фестивале «Аланика»… При этом, помнится, вы иронизировали над тем, что Forbes в свое время включил вас в список самых перспективных молодых российских художников. Как сейчас себя ощущаете — на волне успеха? 

— Проектов действительно много, но я никак не связываю это с моей гениальностью. Не могу сказать, что не сплю ночами от восторга от самого себя. Я прекрасно знаю, что я умею, а что нет, и кто мог бы сделать лучше меня. В общем, звездную болезнь я уже пережил: после нескольких эпидемий сформировался стойкий иммунитет. Впереди — пара насыщенных лет: судя по тому, что я знаю, что буду делать даже в 2026 году. Если честно, меня это немножко пугает: хотелось бы все-таки иметь какую-то свободу действий, а тут все расписано по часам. С другой стороны, мы живем в ситуации, когда все постоянно срывается. Например, в начале 2022-го у меня были замечательные планы — такие резиденции, такие поездки. Я тоже сидел и думал, что немного напрягает такая определенность. 

— Расскажите о работе с Музеем AZ. 

— Мы сотрудничаем уже календарный год, за это время сделали четыре выставки. С Наталией Владимировной Опалевой работать просто замечательно. Мне кажется, ей нужно открыть школу русского коллекционера и мецената и прививать свое отношение к людям, к искусству, к художникам — самый редкий, лимитированный тип отношения к представителям нашего арт-коммьюнити. Совершенно безупречный: такое практически нигде больше не встречается. 

— Недавно в Центре современного искусства AZ/ART открылся проект «Третье ухо». Расскажите, как он задумывался. 

— Первый зал — дисциплинарное пространство, куда попадает ребенок или неофит. Он пришел, потому что музыка вызывает у него эмоциональный отклик, восторг, радость звукоизвлечения: у ребенка нет границ между слушанием и исполнением. А его помещают в строгие рамки порядка и дисциплины: одевают в форму, сажают на стул и говорят держать спину прямо; тогда же он впервые слышит слово «сольфеджио». Все это навсегда и бесповоротно калечит его психику. Заодно он начинает слушать прелюдии и фуги, сонаты для скрипки и фортепиано, менуэты и скерцо: то есть совсем не те вещи, ради которых он пришел. И это пространство перекодирует его живой интерес в некую структуру, иерархию, набор правил. С одной стороны, они наполняют человека ощущением собственной значимости и избранности: он умеет читать ноты, знает годы жизни Модеста Петровича Мусорского. А с другой стороны, это же пространство определяет, что человек слышит, а что пропускает мимо ушей, что считает высоким и низким, главным и второстепенным. Иначе говоря, оно полностью формирует его восприятие. И это не просто информация, а поведенческая модель, которая также предполагает воспроизводство в последующих поколениях: то есть претендует на то, чтобы существовать веками. Отсюда — портреты композиторов на выставке, выстроенные как иерархическая структура, с несомненными классиками. Этот зал посвящен именно ощущению высокого, вечного, незыблемого, признанного и правильного. Исключение — арт-объект Боремира Бахарева, художника, не очень хорошо известного московской публике. Его работа «Препарация» — молоточки, выпотрошенные из рояля, до которого, видимо, наконец, добрались дети. 

Второй зал уже о другом: из социального, институционального заданного пространства мы попадаем в частное пространство индивидуальной любви к музыке — когда на меломана уже не давит образ учителя. Тем не менее, оно тоже наполнено ощущением старшего и младшего, хорошего и плохого. Иначе говоря, оно не существует как пространство чистой эмоциональности — здесь есть свои знатоки и любители, профессионалы и неофиты, и между ними выстраиваются неравноправные, не партнерские отношения, которые, в целом, похожи на отношения учителя и ученика из первого зала. 

— То есть в социуме нет и не может быть свободы непосредственного восприятия? 

— Есть еще третья комната, где вроде и должно возникнуть то самое третье ухо — вся надежда именно на него: что оно услышит новые звуки и настанет момент, когда между слушателем и звуком установятся качественно иные отношения: по-другому структурированные и оформленные, лишенные диктата привнесенных иерархических и властных отношений. И музыка выполнит свои обещания и станет пространством эмоциональности, самовыражения. В итоге вслед за мелодией человек вылетит в некоторое третье пространство, находящееся вне нашей социальной, географической, временной реальности и свободное от привычной системы координат. 

— В этом году вы куратор 17-го фестиваля современного искусства «Аланика». Расскажите, какие будут представлены проекты. 

— «Аланика» уже второй год проводится как фестиваль, центрированный идеей интервенций в малые музеи Кавказа и привлечения к ним дополнительного внимания. Из-за географической разбросанности этих музеев роль куратора ограничена благословением и терапевтическими беседами с художниками. Проекты я отбирал не единолично, этим занимался целый экспертный совет, и не во всех вопросах наши мнения совпадали, но это не страшно. В целом, маршрут получится любопытный: много литературных музеев, что мне кажется еще и приметой времени — когда вдруг начинают всплывать полузабытые, не до конца восславленные герои. Кто, например, помнит Блашка Гуржибекова? А ведь он был практически осетинским Лермонтовым, хотя мог, видимо, стать осетинским Хлебниковым. Или Марко Вовчок — мощнейшая дама, наша Жорж Санд, подруга Тургенева: последние годы жизни она провела в Нальчике, где теперь находится ее музей. Мне кажется, современное искусство служит хостом, который принимает всех этих гостей из прошлого. Посмотрим, что в итоге получится. Я обсуждал со всеми художниками возможную оптику: обязательно нужно думать об уместности наших проектов в музеях. И, конечно, необходимо отойти от столичных представлений и взглянуть на проекты с точки зрения местного культурного коммьюнити. Мы по возможности с ним взаимодействуем, привлекаем для создания проектов. Потому что сейчас меньше всего нужны колонистские интервенции: поддержание диалога — особенно на территории Северного Кавказа — важнее его направления. 

Ксения Воротынцева 

Фото: AZ/ART, публикуется с разрешения правообладателя