"Сережа задохнулся, подавившись куском мяса". Советский поэт, умерший в ресторане ЦДЛ
Сергей Дрофенко (1933-1970) — еще одно забытое имя советской поэзии. И это, пожалуй, чуть странно, ибо у Дрофенко нашлась куча друзей, которая пораженная его ранней смертью, устроила на могиле плач, способствующий изданию поэтических сборников.
Дрофенко как-то всем ухитрялся нравиться. Женщины восхищались его красотой, Борис Пастернак — стихами, Вознесенский писал о Дрофенко рифмованные вирши. При этом, сам Дрофенко был человеком застенчивым, лишенным самоуверенности.
Или играл в застенчивость?
Дрофенко родился в селе Днепропетровской области. Пережил оккупацию под немцами. Есть сведения, что в детстве переболел чем-то тяжелым.
Во всяком случае, болезнь была нешуточная, если, закончив в 1957 факультет журналистики МГУ, Дрофенко остался по здоровью в Москве, тогда как его однокурсников распределили в разные сибирские города, поближе к стройкам века. Вот только сам Дрофенко почувствовал, что в Москве чахнет и добился командировки в Новокузнецк на строительство металлургического комбината.
Путь в высшее общество открыло ему не столько образование, сколько женитьба на дочери выдающегося чтеца Дмитрия Журавлева Маши. Первые стихотворные опыты зятя Журавлева одобряет Борис Пастернак, в 1960 Дрофенко начинает печататься, а в 1966 выходит книга «Обращение к маю». Дрофенко устраивается заведующим редактором в поэтический отдел журнала «Юность» и теперь от него зависит судьба публикаций сотен стихотворцев.
При этом Дрофенко все больше принимает позу скромника, хотя, вот важный момент, публикует на страницах «Юности» свои стихи, что по правилам хорошего тона не есть комильфо.
В стихотворении «Сан Саныч» Дрофенко исповедует следующее кредо, вспоминая старого учителя:
Я по Вашим живу законам,
в стиле Ваших бесед пишу.
Я бываю порою усталым,
но ломиться в дверь не спешу.
Крепко помню Вашу науку
и, как в классе, поверх голов
не тяну скороспело руку –
дескать, вот я уже готов…
Не понимаю, как усталость сочетается с «ломиться в дверь не спешу», но главная проблема даже не в этом. Она в том, что подобное пишет человек, занявший к тридцати пяти годам весомое место в издательской иерархии. Интересно, куда он не стремится ломиться?
Чтобы там не было, но современники на игру Дрофенко купились. Остались воспоминания, где говорится, как поэт тяготился должностью, на которой не мог никого опубликовать без разрешения редактора и парторга.
Игра в скромность, однако, привела к тому, что Дрофенко мало кто воспринимал поэтом, считая его редактором. А поэт он был не хуже Павлинова ("Дрался, пробивался, пробился, умер". Драма автора строчки: "Я готов целовать песок") или Зауриха ("Леша, как работалось почтальоном?" Драма советского поэта "Алеши-почтальона"). Думается, больше всего Дрофенко мешало присутствие в поэзии тех лет Давида Самойлова. Сергей разрабатывал те же темы — связь с природой; Москва; суровые будни российской истории (у обоих есть знаковые стихи об Иване Грозном; о том, что «нельзя убивать маленьких»). Дрофенко, повторюсь, разрабатывал одинаковые темы с Самойловым, только делал это не так виртуозно.
А неплохие стихи у него попадались.
Например, стихотворение «Голос», хотя там смешной зачин «Я в ад не хочу. Мне приятнее в райском саду устроиться прочно» (Вах, какое желание! Главное практичное).
Но само стихотворение хорошее.
Простите меня, если я приносил вам беду.
Я в ад не хочу. Мне приятнее в райском саду
Устроиться прочно. Довольно я видел огня.
Простите меня. Если можно, простите меня.
Устроиться в райском, упрочиться в майском саду,
Меня вам не видно, но вы у меня на виду.
А я все безвестней в кругу нашем день ото дня.
Вы позже. Я раньше. Простите. Простите меня,
На небе седьмом я лежу в исполинской траве.
Библейские птицы кружат надо мной в синеве.
Владыка Вселенной ко мне подбежал, семеня,
Тоскливое счастье. Я умер. Простите меня.
Прости, черновик. Ты остался без главной строки,
Простите, наставники, юноши и старики.
Вы были заботливы, душу питомца храня.
Простите меня. Если можно, простите меня.
Больше жизни Дрофенко литературный мирок потрясла его смерть. Умер он прямо во время пирушки в ЦДЛ, окруженный бывшими врачами Гориным и Аркановым. Коллега по поэтическому отделу «Юности» Юрий Ряшенцев видел его в тот день.
«Я проходил через кафе Дома литераторов. Сережка поднялся из-за стола, за которым сидел один. Он был в малиновом пушистом свитере, в котором последнее время ходил.
– Здорово, змей, – улыбнулся он, приветствуя меня в своей обычной манере. – Посиди со мной. – На его столе стояло несколько пивных бутылок. Я куда-то спешил.
– Не могу, Серега. Посидим еще. Успеем.
Не успели... Когда я вернулся домой, дверь мне открыла моя жена Оля. Лицо у нее было белое.
– Сережа Дрофенко умер.
Я решил, что это дурацкий слух. Ведь видел его пару часов назад. Оказалось, что это правда. Он умер прямо в ЦДЛ от асфиксии за обеденным столом».
По воспоминаниям Ольги Кучкиной Горин и Арканов «кинулись помочь Сереже, когда тот, сидя за столом, вдруг начал задыхаться, посинел, и они, уверенные, что это сердце, уложили его на скамью и принялись делать искусственное дыхание. Вызвали неотложку. Доктора констатировали смерть от удушья. Сережа задохнулся, подавившись куском мяса (в ряде воспоминаний речь идет об осколке мясной косточки, кто-то упоминает маслину, - прим. авт.) Требовались совершенно другие медицинские действия, горизонтальное положение усугубило ситуацию».
Горин вообще как бывший врач то и дело влипал в двусмысленные ситуации со смертями. Через несколько лет после гибели Дрофенко ему предстояло вынимать из петли тело Геннадия Шпаликова.
А для Дрофенко после смерти наступил творческий звездный час. Вышедшая в 1972 году книга «Зимнее солнце» заставила говорить о нем как о недооцененном поэте. В 1985 издали большой том Дрофенко «Стихи».
Хорошие стихи, у него, повторюсь, попадались и памяти он достоин.