Судья. Исповедь Призрака. (продолжение-2)

Инна прошлась по комнате, устало потирая лоб. Стало холодно. Она обняла себя за плечи.

Девушку угнетало чувство вины, какое бывает у человека, который заглянул в замочную скважину чужой спальни. Но при этом ее разбирало любопытство. И этот дневник...

"Вот ты какой, Павел", думала она.

Внутренний голос снова шепнул Инне, что нужно прервать чтение, бежать прочь из кабинета, от этих мемуаров, от чужих тайн.

Но она сама не заметила, как пожелтевшие от времени листы вновь оказались у нее в руках.

"...Нам было ослепительно хорошо, как только может быть хорошо юным мужчине и женщине на этой земле слез. Я проявил выгодное мне самому здравомыслие и сказал себе, что Таня вовсе не несчастна. И не думает обо мне. Что я - самая важная на Земле персона?

Но для меня начался новый, счастливый период. Катя, Катя! Что за божественное создание! Как я желал, как трепетал!

Через два месяца Катя познакомила меня с родителями. Мы преподнесли сюрприз: объявили помолвку.

В ту минуту я был готов выпрыгнуть в окно пятого этажа, лишь бы не видеть их бледные перекошенные лица. Будущий тесть рассвирепел. Все начали орать. Катя стояла за меня горой, будто Сталинград обороняла. Иван Петрович брызгал слюной и стучал кулаком по столу. Мать поглядывала на меня с виноватой улыбкой. Я же сидел в уголке, готовый провалиться в ад. Однако мы меня отстояли, и к полуночи, когда закончилась склока, было решено, что жить будем на квартире Катиного брата, который как раз женился и переехал за город.

Я ушел из университета. Катя нанялась в отцовскую фирму секретаршей.

Тесть и теща помогали деньгами. Иван Петрович обещал меня пристроить куда-нибудь, что было затруднительно, ибо я был ни на что не годен.

Новоселье справляли всем курсом. Катя была весела и счастлива. Вечный пессимизм и строгость покинули ее. Даже потом пришлось сводить ее в уборную. Я держал голову возлюбленной над раковиной, убирал волосы, пока блевала. Волосы у Кати были сильные, блестящие, я не хотел, чтобы они запачкались рвотой.

Я сидел на диване с краешку, рассеянно отпивая из бокала, презирая и ненавидя пьяных гостей - поющих, сплетничающих, жрущих консервированные салаты, которые Катя с тещей заготовляли все лето, как проклятые.

Я двинулся через гостиную. На пестром ковре танцевали раздувшиеся трупы однокурсников.

У стены - Таня.

Я замер. Она встретила мой взгляд.

Обменялись приветствиями. Привет-привет. Все, как и раньше, подумал я. Эта мысль имела горечь лимона.

- Выглядишь потрясающе.

Она действительно выглядела лучше, чем когда-либо.

Но я не знал, стала ли она счастливее. Меня это все еще волновало.

- Как тебе вечеринка?

Таня усмехнулась.

- Веселюсь на всю катушку.

Это звучало банально. Мы замолчали.

- Погуляем?

Она кивнула.

Мы гуляли по парку у стадиона. Ветер метал над дорожками опавшие листья. Солнце бросало через слой облаков жидкие снопы лучей.

Таня схватила меня за руку.

- Мы здесь гуляли, - сказала она, наморщив лоб, будто борясь с тяжким недугом.

Я молчал, опустив голову. Мои плечи поникли.

- Шум прибоя. Помнишь?

Я медленно покачал головой. Поднял глаза.

- Я изменился, Таня. Я теперь... Призрак. Все светлое во мне умерло.

Мы смотрели друг на друга. Мне показалось, Таня удаляется, уменьшается, или я растворяюсь, просачиваясь сквозь трещины в асфальте.

Я кинулся к ней.

- Беги со мной. Пропадем вместе!

- Пропадем?

- Прыгнем с обрыва!

В темной комнате мы пытались вернуть невозвратимое. Так дуют на тлеющий уголек, реликт пожара, который уничтожил лес тысячелетия назад. Дуешь, пока голова не заболит, и - ничего.

В один безумный миг мне показалось, в самое пекло, в мгновение всепоглощающей страсти, ослепительный свет охватил нас, озарив комнату, стены, потолок в трещинах, застывшие силуэты мебели. Вспыхнул на секунду, и погас вместе с жалобными и страстными стонами, вздохами облегчения, криками отчаяния.

Пережидая шторм в ветхом сарайчике, в теплой постели, мы тяжело дышали. Волна стыда и буйной, мстительной радости охватила обоих.

- Паша, - прошептала Таня сытым голосом. - Сейчас... погоди...

Я, не сказав ни слова, встал, оделся, взял куртку и вышел из квартиры, тихо притворив дверь. "Собачка" замка мягко щелкнула.

Катя, помятая, с волосами, упавшими на лицо, убирала посуду. Складывала горками в раковину, на разделочный стол, на подоконник.

Я подошел со спины, обнял за плечи.

- Где ты был?

- Шатался. Тебя здесь не съели?

- Как видишь.

Мы разговаривали как чужие.

- Славно повеселилась?

- А ты? - Катя повернулась. Посмотрела мне прямо в глаза. Мне показалось, с подозрением. Я отвел глаза.

Мы с Катей сложили стол, отставили к стенке. Гостиная сразу стала убогой.

Развалясь на диване, я щелкал пультом, устало подперев рукой голову.

Подошла Катя. Наклонилась, коснувшись полной грудью моей шеи. Жарко прошептала на ухо:

- Милый, идем в постель.

Я вскочил. Пьяно рассмеявшись, Катя начала раздеваться.

Мы с Катей вступили на минное поле семейной жизни (скорее, подобные союзы следовало бы назвать семейной смертью), совершенно не зная друг друга. Мы были абсолютно разными. Пока сила страсти удерживала нас, это было незаметно.

Ах, нам бы признать ошибку, и разбежаться по разным углам ринга! Но нет. Мы, ослепленные, с ожесточением вгрызались друг в друга. Словно утопающие, из которых каждый, вместо того, чтобы спасаться, топит другого.

- Доброе утро, муж.

- Доброе утро, жена.

Мы засмеялись. Глупо. И немного нервно. Что-то пугающее и огромное, как заблудший в тумане авианосец, неслось на нас из тьмы.

- Ты болтал во сне, - Катя отвернулась, начала снимать чулок.

- Про что?

- Не разобрала. Про какого-то Судью... махал руками, кричал. Голоден?

Вместо ответа я ущипнул ее.

Окружающий мир на глазах разваливался. За год цены на товары наиболее частого потребления повысились вдвое. Иван Петрович не мог сунуть меня ни в одну печь: дымоход завалило обломками экономики. Он был вынужден сокращать штаты, раздолбай вроде меня ему был не нужен.

Я жил среди чужих людей, где меня (по праву) считали паршивой овцой. Это чувствовалось в каждом взгляде, жесте, вопросе. Наша квартира - проходной двор: соседи, Катины друзья, родственники, коллеги. Всех этих людей я презирал, а они, пытаясь общаться со мной, с недоумением наталкивались на холодную отчужденность. Я испытывал почти физическое отвращение к ним, и прятался в дальних комнатах. Я превратился в "загадочного Катиного мужа", полумифическое существо, постепенно обросшее тайнами и легендами. Катя подыгрывала окружающим, и сочиняла про меня небылицы. Так ящерка, напугавшая трусливого рыцаря, породила мифы о драконах. Постепенно жена полностью слилась для меня со своим окружением недоносков.

Я начал пить. С самого утра прикладывался к бутылке, и к полудню заваливался спать. До следующего утра.

И еще я бил жену.

Вставляю ключ в замок. Поворачиваю. Вваливаюсь за порог.

- Катя, где ты, любимая? - ору я пьяным голосом. Снимаю куртку.

Закатав рукава рубашки, обхожу квартиру. Кухня, ванная, гостиная, спальня. Открываю двери, щелкаю выключателями. Нигде нет и тени моей горячо любимой жены.

- Три-четыре-пять, - бормочу я, озираясь в гостиной.

Отворяясь, скрипнула зеркальная дверца гардероба. Я обернулся. Успел ухватить взором свое одутловатое, безумное лицо с болезненно горящими глазами.

Под занавесом из платьев и мехов сжалась Катя.

- Нет, Паша, пожалуйста, не надо...

- Сейчас, тварь, - шептал я, разгребая ворох платьев. Некоторые с вешалками срывало с перекладины, я отбрасывал их прочь. Шуба из песца, куплена на Новый Год. Катя три часа вертелась у зеркала в магазине, чуть не кончила от восторга. Красное вечернее платье с подкладкой, надевала, когда к Чернышевым ходили. Я пролил фужер шампанского ей на грудь.

Ослепительно белое, сверкающее свадебное платье в хрустящей целлофановой упаковке. Я сжал его в руках. Воздух в комнате остыл на пару градусов. Я смотрел на платье, черт его дери, и сердце в груди остановилось. Платье выглядело таким новым, белым, чистым. Как снег в начале ноября. Словно его никогда не надевали. Словно мы поженились вчера, и все - любовь, смех друзей, счастье - было вчера. И сейчас мы проснемся, обнимем друг друга и

звон бокалов, острый, пряный запах жимолости, марш Мендельсона, и Катя в этом самом платье, с откинутой на лоб вуалеткой, смеется, юная и счастливая. Поворачивается спиной к гостям, сжимая в руке букетик незабудок. Смеется: "Кого-то я сегодня доста-а-а-ну-у!". На миг ловит мой взгляд. Улыбается тщеславной улыбкой, взгляд становится лучистым. Бросает букетик через голову. Цветы на миг зависают в воздухе, насыщенном запахами лета и сирени, перелетают через гостей. Букетик приземляется "парашютиком" в руки... Тани Антиповой...

...и мы идем рука об руку, у обоих ладони потные, мимо гостей, друзей, родителей с торжественными лицами. Сотрудница загса говорит с фальшивой улыбкой: "Дорогие Павел и Катерина... Клянетесь ли вы любить и поддерживать друг друга... в горе и в радости?"

Меня охватило отвращение, я отшвырнул платье. Заглянул в шкаф. Затравленные, звериные глаза Кати таращились на меня. Через белое свадебное платье явственней проступал весь мрак и ужас нынешнего положения. Тем сильнее сжимались кулаки, клокотала, подступая к горлу, черная ярость.

- Тварь, - сказал я. - Ты исковеркала мне жизнь!

Катя вжалась в стенку гардероба. Я схватил ее за волосы, вытащил из шкафа и швырнул через гостиную. Катя упала на ковер между креслом и диваном. Вскрикнула. Я шагнул к ней. Катя отползла к батарее, одной рукой схватилась за занавеску с вышитыми лебедями. Выставила вперед ладонь.

- Погоди, Павел, погоди... Я должна кое-что сказать.

Я неумолимо шагал вперед. Ее глаза расширились, наполнившись непонятным ужасом. Катя облизала губы.

- Паша, пожалуйста, выслушай меня.

Отчаянная мольба в ее голосе заставила меня остановиться с поднятой рукой.

- Ну? Живее! Раньше начнем - раньше закончим.

- Я беременна. Пожалуйста, Паша, не трогай моего ребенка, мне ТАК СТРАШНО!

Я опустил кулак.

- Лжешь.

- Да нет же, идиот! - закричала она. - Ненавижу тебя! - она спрятала лицо в ладонях.

Я стоял рядом, как вылезший из пруда мокрый пес.

Катя убрала руки от лица. Глаза сухие.

- Прости. Прости, что кричу на тебя.

- Погоди, - я рухнул в кресло. Тупо уставился на рисунок кружевной занавески.

- Ты... - я облизнул губы. - Уверена?

- Я была у врача.

Я встал, прошелся по комнате, взъерошил рукой волосы.

- С ума сойти.

- Не рад? - Катя усмехнулась.

- Не знаю, - я остановился. - Слушай, а он точно мой?

Катя исподлобья покосилась на меня. Я прикусил язык. Подошел, протянул руку. Катя смотрела недоверчиво.

- Вставай, Катя. Пойдем.

Остаток дня и вечер провели вдвоем. Гуляли по старым местам. Я купил цветы и впервые за десять месяцев повел ее в ресторан.

Окна роддома мерцали таинственным зеленым светом, какой бывает в морге.

Катя лежала на подушках, вся в поту. По щекам ручейками стекали черные от туши слезы. Подурневшая до неузнаваемости, она взглянула на меня болезненно горящими глазами. Черными-пречерными. Такой я ее никогда не видел.

В смежной комнате гремели железным. Несло кровью и спиртом. Вытирая руки полотенцем, вышла акушерка. Устало сняла с лица маску.

- Ну, чего встал в дверях? Принимай сыночка!

- У нас сын, Паша, - прохрипела Катя грубым, мужским голосом. - Твой сын.

Я учуял резкий запах крови, аромат первозданной Природы.

- Хорошо, - выдавил я. В соседней палате взорвался истошный женский визг, словно кого-то разделывали на скотобойне.

Я не мог оставаться здесь ни секунды. Вылетел пулей, жадно глотая стерилизованный воздух. Хотел тут же забрать жену. Нечего ей и моему ребенку делать в этом гадюшнике. Но правила позволили сделать это лишь два дня спустя.

От машины до дома Катя, еще слабая, несла одеяльный кокон, из которого торчало розовое, сморщенное личико, похожее на сушеное яблоко с глазками.

Ночью, когда легли, Катя посмотрела на меня влажными глазами.

- Знаешь, я не чувствую, что это наш сын. Мне кажется, это кто-то чужой. Злой.

- Катя, это были роды. Он чуть не убил тебя.

- Я рада, правда...

- Ты прекрасная мать, - я скривился. Мне надоел этот разговор. Я хотел спать.

- Как мы его назовем?

- Потом... - пробормотал я в полудреме. - Завтра...

- Да, ты прав, - Катя провела ладонью по лицу. - Я думаю, ты дашь имя нашему сыну. Все-таки ты отец. Нужно помнить об этом.

Утром я дал ему имя - Юра. В честь несуществующего дедушки.

Я вошел в детскую. Моя толстая, с некрасивым лицом жена перекладывала с места на место воняющие мочой тряпки. Колыбелька качалась и скрипела. Внутри что-то шевелилось.

Я протопал по комнате, задел бедром кроватку. Катя зашипела. Я рассердился, выхватил у нее Юрочку.

Подержал младенца. Потыкал пальцем в мягкий затылок. Протянул указательный палец. Хватка у парня хоть куда: вцепился как зверь!

Я вертел его так и эдак, как тряпичную куклу.

- Отстань от него! - закричала Катя.

- Слушай, а ты уверена, что это мой сын?

Тут Катя выругалась так, что я обомлел.

- Не ругайся при ребенке. Я просто пошутил.

- В каждой шутке... - Катя переняла у меня бразды правления ребенком. - У самого рыло в пуху.

Улыбка сорвалась с губ. Это был удар.

- О чем ты?

- А то ты не в курсе! Думаешь, я не знаю, что ты трахался с Антиповой?

- Не было этого.

Катя промолчала - были заботы поважнее. Она улыбнулась Юре. Тот в ответ беззубо осклабился. Между ними что-то происходило. Ее любовь, ее жизнь перетекала из карих глаз в его (мои) - синие, чистые, доверчивые.

Он желтел, терял вес, болел диатезом, корью, свинкой - мы не вылезали из больниц, весь мир стал для меня палатой умалишенных. Катя сидела на валокордине, вся на нервах. Я тоже. Играл роль любящего отца и мужа - неплохо, как мне кажется. Внутри весь кипел. И не было мне покоя, ни днем, ни ночью.

Он мешал мне спать. Он мешал нам (больше мне) заниматься сексом. Он забрал у меня любимую женщину.

Меня так и подмывало встать, вырвать вопящее существо из колыбели, встряхнуть и заорать: "Заткнись! Заткнись!"

Знаю только, что одной ночью встал (Катя дышала глубоко и ровно), посидел на кровати, глядя в пол. Одел джинсы, застегнул ширинку. Звук в ночной квартирной тишине прогремел, как выстрел. Босиком пересек гостиную.

Электронные часы на столике показывали: 03.38. На кухне, как безумный, трещал холодильник. В раковине капала вода.

Я бесплотной тенью замер на пороге детской.

Лунный свет серебром заливал комнату.

Подошел к кроватке. Юра мирно спал, открыв губки, похожие на лепестки роз.

Вернулся в спальню. Катя лежала в той же позе. Взял подушку.

Юра, словно почувствовав что-то, кряхтел во сне, сучил ручонками. Я замер с подушкой в руках. Слушая оглушающие, сводящие с ума звуки: стук собственного сердца, клекот холодильника. Звонкую тишину ночи.

В углу кто-то стоял.

Я отшатнулся, выронил подушку.

В углу стоял тот, кого я видел (так я думал) впервые: серый призрак, бесплотная тень. Мы оба были одними из множества злых теней.

Он высок и черен. В темном плаще с капюшоном, скрывающем ужасные черты несуществующего лица. Таким он мне казался (был ли он еще каким-то?) Тьма под сенью капюшона, стократ чернее ночной тьмы, завораживала меня и притягивала. Все мое существо горело лихорадочным желанием подойти к Нему и сорвать капюшон, увидеть лицо, каким уродливым или прекрасным оно ни окажется. Знаете, как бывает: смотришь вниз с моста на реку, так и зудит прыгнуть! Я смотрел в эту бездну, к счастью, недолго. Промедлив, я поседел бы или свихнулся.

Он смотрел на меня, и за один миг узнал обо мне все: кто я и на что способен.

Давай, прошептал Он.

Я почувствовал странное облегчение. Давай. Словно благословение. Земная тяжесть свалилась с плеч.

Наклонившись, я поднял с пола подушку.

Заглянул в кроватку.

Похолодел.

Юра лежал с открытыми глазами. Беззубо улыбался.

Этот взгляд. Чистый, наивный, открытый. Взгляд голубых - моих - глаз. А губы Катины. Внезапно мои собственные губы задрожали. Во мне мгновенно все переменилось. В ужасе я думал о том, что собирался сделать секундой раньше... Нет! Я не думал! Не смел!

Обсудить