Великая сестра милосердия

Берег Волги, ранняя осень, облачный день. Зеленые, кое-где с прожелтью, холмы. Вдали пятиглавая церковка, избы. А на переднем плане — люди.

Огромное шествие. Цари. Священство. Крестьяне. Интеллигенция. Юродивый руками машет. Мальчик, чуть отделившись от толпы, идет впереди.

Куда движутся эти люди? Ко Христу. Но Сам Он не виден, о Его присутствии мы только догадываемся — по лицам идущих, недоверчивым, сосредоточенным, радостным…

А ближе всего к зрителю, в правом углу картины — сестра милосердия, ведущая ослепшего воина. Это не только самая крупная по объему фигура, но и самая яркая по цвету — вся в белом.

Кем была эта безвестная женщина, возникшая на известной картине Михаила Нестерова «На Руси» (1914–1916)?

Многие лица здесь вполне узнаваемы. Достоевский, Владимир Соловьев, Толстой… Другие — более обобщенные, но тоже имевшие «первоисточники». Идущий впереди толпы мальчик писался с сына художника. Нервное лицо интеллигентной девушки, выглядывающее из-за спины сестры милосердия, — по этюду портрета последовательницы Толстого Анны Чертковой.

Подсказку, возможно, дает одежда сестры милосердия.

Она не совсем обычна. Что отличало одеяние сестер милосердия в те годы? Красный крест. Но здесь этого креста нет...

Более всего оно близко к одеянию великой княгини Елизаветы Фёдоровны на этюде «Невеста Христова». Этюд был написан в 1910–1912 годы, как раз незадолго до создания «На Руси». И настоятельница Марфо-Мариинской обители на нем так же, как и сестра милосердия, изображена в профиль.

Прямого портретного сходства здесь, конечно, нет. Но его и не требовалось; образ сестры милосердия, как, повторюсь, многие другие на этом полотне, был обобщенным. Да и сделай ее художник похожей на великую княгиню, современники не преминули бы обвинить его в лести…

По приглашению Елизаветы Фёдоровны Нестеров расписывал в 1911 году основанную ею Марфо-Мариинскую обитель. Пишет большую композицию «Путь ко Христу», ставшую, вместе с более ранней картиной «Святая Русь», прообразом «На Руси». «Сестры общины Марии и Марфы (в их белых костюмах) ведут, указывают людям Христа, являющегося этим людям в их печалях и болезнях душевных и телесных, среди светлой весенней природы», — описывал Нестеров замысел этой росписи.

Вот и «На Руси» сестра милосердия ведет потерявшего зрение солдата ко Христу.

Елизавета Фёдоровна была не просто основательницей и главой этой необычной обители. Она сама выхаживала раненых, оставалась на ночные дежурства, делала перевязки, участвовала в операциях. Читала Псалтырь над умиравшими. «Как-то картошку перебирать, — вспоминала одна из насельниц, — сёстры заспорили, никому не хочется, матушка молча оделась и пошла сама. Тогда уж за ней все побежали».

Сероглазая женщина с книжкой присела на койку
И, больных отмечая вдоль списка на белых полях,
То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,
То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.

…

Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам,
Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,
По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,
И луна удивленно мерцает на прядях виска.

Эти строки из стихотворения Саши Черного (который в годы Первой мировой сам служил в госпитале), вполне можно отнести и к Елизавете Фёдоровне.

«Тысячи бедняков и раненых благословляют Ваше имя», — писал ей Николай II.

Это были не просто пышные слова. Так оно и было. Ее любили. И не только бедняки и раненые.

«Идешь, бывало, тихим летним вечером и видишь — около церкви сидит Великая княгиня, с ней рядом на скамье и около на траве сидят, стоят сестры, старые и молодые, тут же и девочки-сироты из обительской школы-приюта. Идет беседа. Лица оживленные, ничего натянутого тут не было: Великая княгиня хорошая, добрая, подчас веселая, старшая сестра».

Так вспоминал о ней Михаил Нестеров. И всё собирался написать ее портрет. Тем более что Елизавета Фёдоровна не была довольна ни одним из своих портретов… В молодости она была красавицей; августейший родственник, великий князь (и поэт) Константин Константинович писал, что она «невыразимо хороша»:

Какой-то кротости и грусти сокровенной
В твоих очах таится глубина;
Как ангел, ты тиха, чиста и совершенна;
Как женщина, стыдлива и нежна.

Вот эту невыразимость, эту сокровенную грусть Нестеров и желал отразить. Даже эскиз, тот самый, «Невеста Христова», написал. Нужно было только, чтобы великая княгиня согласилась позировать…

Но времени у нее на это не было. Кроме дел в Марфо-Мариинской обители, она занималась организацией лазаретов, которых, особенно в начале войны, не хватало.

«…Помощь раненым в Москве поставлена была необыкновенно широко, — вспоминал товарищ министра внутренних дел Владимир Джунковский. — Забывши совершенно личную жизнь, ушедшая от мира Великая княгиня Елизавета Фёдоровна была душой всех добрых дел в Москве. К декабрю месяцу 1914 года в Москве было до 800 лазаретов…»

Как было найти время — не то что для позирования, а просто для короткого отдыха?

 «…Многим кажется, что я взяла неподъёмный крест и либо когда-нибудь пожалею об этом и сброшу его, либо рухну под его тяжестью», — писала великая княгиня.

Не пожалела. Не рухнула.

«Нести кресты не есть удел или участь одних только христиан, — учил Иннокентий Московский, — нет! их несет и христианин, и нехристианин, верующий и неверующий». В чем же разница, спрашивал святитель. Почему кресты «для одних время от времени становятся легче, сладостнее и наконец превратятся в венцы вечной славы, а для других становятся тяжелее и горестнее — и наконец все кресты мира сольются в одно величайшее адское бремя»?

И отвечал: «Оттого, что один несет их с верою и преданностью к Богу, а другой — с ропотом и хулами».

Елизавета Фёдоровна несла крест своего служения без ропота. Напротив. «…Мой крест — это счастье, успех, доброта и любовь других людей…» И еще: «Всякий крест становится радостью, так как радость кроется в нем самом».

Но это было еще не всё.

Великой княгине был уготован еще один крест.

Она чувствовала его приближение. Не она одна — воздух был наполнен предчувствием великой и темной бури. Одни ее торопливо приближали, другие ей ужасались, третьи — смирялись, видя в ней волю Божью.

Уже в 1905 году Елизавета Фёдоровна пророчески писала: «Мы живем на вулкане, извержение будет — когда-то оно разразится и на кого падет? … Внутреннее брожение зреет с ужасающей быстротой, и остановить его уже невозможно».

В декабре 1916 года, убеждая сестру, императрицу Александру Фёдоровну, удалить от двора Распутина, она высказалась еще определеннее: «Вспомни судьбу Людовика 16-го и Марии Антуанет!»

Вспомнить судьбу французской королевской четы Романовым придется довольно скоро. Буквально на следующий, 1917-й, год.  

«Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет. Мы должны устремить свои мысли к Небесному Царствию… и сказать с покорностью: “Да будет воля Твоя”», — писала великая княгиня.

Новая власть Елизавету Фёдоровну пока не трогала. Подступались, приглядывались, попугивали… и оставляли в покое. В Марфо-Мариинской обители была больница, это было своего рода охранной грамотой. Но ненадолго.

7 мая 1918 года, на третий день Пасхи, к обители, тарахтя, подъехал грузовик. В ворота позвонили: громко и настойчиво. День был теплым, почти летним. В сопровождении латышских стрелков вошли чекисты, предъявили мандат на арест великой княгини. Она обвинялась в шпионаже в пользу Германии. При обыске, разумеется, никаких доказательств обнаружено не было. Но они и не требовались.

Елизавете Фёдоровне дали тридцать минут на сборы. Прощание с сестрами было быстрым и немногословным. В шесть часов вечера ее вывели из обители и увезли.

«...Хорошо быть у Креста Спасителя, но еще много лучше пострадать за Него на этом Кресте», — писал преподобный Амвросий Оптинский.

Все эти годы Елизавета Фёдоровна была у Креста.

Теперь ей предстояло самой на него взойти.

Пермь. Екатеринбург. Алапаевск.

Она старалась утешать. И оставленных в Москве сестер, в последнем к ним письме, и свою родную сестру, Александру Фёдоровну, которой ухитрилась отправить продуктовую посылку. И всех, кто был рядом. Она оставалась тем, кем и была прежде. Сестрой милосердия.

И еще одна цитата — о последних часах жизни великой княгини. Неоднократно приводимая во всех публикациях, связанных с ее именем, но неизбежная и здесь…

Впрочем, нет, вначале просится другая. От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого (Мф 27:45).

Да, была тьма. В одиннадцать часов вечера Елизавету Фёдоровну вместе с другими представителями дома Романовых и с ее келейницей Варварой вывезли из Алапаевска. Была тьма по всей земле, в этой тьме их долго везли. Наконец, привезли к старой заброшенной шахте. Тьма сгустилась, став почти осязаемой, темной и ледяной… А теперь — та самая цитата, из показаний одного из палачей.

«Первой подвели к шахте великую княгиню Елизавету Фёдоровну и, столкнув ее в шахту, услышали, как она продолжительное время барахтается в воде. За ней столкнули и ее келейницу Варвару. Тоже услышали всплески воды и потом голоса двух женщин. Нам стало ясно, что великая княгиня, выбравшись из воды, вытащила и свою келейницу. Но другого выхода у нас не было, и мы одного за другим столкнули и всех мужчин. Никто из них должно быть не утонул и не захлебнулся в воде, так как немного времени спустя можно было услышать чуть ли не все их голоса. Тогда я бросил гранату. Граната взорвалась, и всё смолкло. Но ненадолго.

Мы решили немного подождать и проверить, погибли ли они или нет. Через некоторое время мы опять услышали разговор и чуть слышный стон. Я снова бросил гранату.

И что вы думаете – из-под земли мы услышали пение! Жуть охватила меня. Они пели молитву “Спаси, Господи, люди Твоя!”.

Гранат больше не было, оставлять дело незавершенным было нельзя. Мы решили завалить шахту сухим хворостом, валежником и поджечь.

Сквозь густой дым еще некоторое время пробивалось наверх их молитвенное пение».

Спаси, Господи, люди Твоя! Это (уточню для тех, кто не в курсе или забыл) слова из молитвы ко Кресту.

«Господь нашел, что нам пора нести Его крест, — писала она в последнем письме сестрам обители. — Постараемся быть достойными этой радости. Я думала, что мы будем так слабы, не доросли нести большой крест. “Господь дал, Господь и взял”. Как угодно было Господу, так и сделалось. Да будет имя Господне благословенно навеки».

Когда, с приходом армии Колчака, тела были извлечены из шахты, обнаружилось, что великая княгиня упала не на дно шахты, а на выступ, вместе с князем Иоанном Константиновичем. Князь был ранен в голову. Елизавета Фёдоровна, сама израненная, сделала ему перевязку, оторвав часть ткани от своего апостольника.

Так она исполнила в этой земной жизни свой последний долг – долг сестры милосердия.

…Михаил Нестеров после ее гибели дважды изображал ее. Нет, большой ее портрет он так и не напишет: при новой власти это было невозможно. Но два карандашных портрета, один, помеченный 1919-м, другой — 1926 годом, сохранились. Мысль о портрете, видимо, не давала художнику покоя.

Но, по сути, он изобразил ее. Не портретно, но именно — по сути.

Ранняя осень, берег Волги, облачный день. Зеленые, с прожелтью, холмы.  Огромное шествие. Цари, священство, крестьяне, интеллигенция. И на первом плане, ближе всего к зрителю — она. Сестра милосердия, поддерживающая слепого солдата. Великая сестра милосердия.